Сперва пропали варежки. Потом — связка ключей. Затем — старый шарф. Всё можно было списать на возраст, забывчивость, усталость. Но когда исчезла шкатулка с нитками — шестая пропажа за месяц, — Вера Степановна не выдержала. Она опустилась на краешек дивана, губы её сжались в тонкую ниточку. Не от страха дрожали руки — от злости, от того, что привычный мир начинал расползаться, будто кто-то незримый вытягивал из него одну нить за другой.
— Что ж, давай играть, — сказала она в тишину, и в голосе её звенел не страх, а вызов, острый, как ноябрьский ветер.
Квартира молчала. Лишь за стеной стучали старые куранты, отсчитывая секунды с упрямой точностью. Вера Степановна жила одна уже восьмой год. Муж ушёл внезапно — прямо на кухне, с недоеденным бутербродом в руке и оборвавшейся фразой. После она ничего не трогала: тот же протёртый ковёр, те же шторы с выгоревшим узором, даже его засаленная фуражка висела на вешалке, будто он вот-вот вернётся.
Дочь приезжала редко. Раз в полгода — с пакетами из «Пятёрочки», ворчала, что мать не берёт трубку, и спешила обратно. Слова её были скомканными, будто вырванными из плотного графика между работой, детьми и кредитом за новую квартиру. Вера Степановна не сердилась. Кивала, благодарила, провожала до лифта и долго стояла на лестничной площадке, глядя, как дверь захлопывается, пока тишина не начинала звенеть в ушах.
Но месяц назад в доме поселилось что-то чужое. Сначала запах — лёгкий, как дымок от печки в бабушкиной деревне. Потом сквозняки: занавески колыхались, будто их трогали, хотя окна были закрыты. Тени на стенах двигались сами по себе, будто кто-то осторожно пробирался по комнате. Дом дышал чужим дыханием.
Вера Степановна молчала. Чаще сидела у окна, сжимая в руках кружку с остывшим чаем, смотрела на заснеженный двор. Вспоминала, как отец учил её кататься на коньках, держа за руку, чтобы не упала. Как с мужем в лихие девяностые грелись у буржуйки, смеясь над подгоревшей картошкой. Как впервые купили магнитофон и до утра слушали Высоцкого, пока соседи не начали стучать по батарее.
А потом вещи стали пропадать. Сначала мелочи — платок, брошь, пуговица. Потом серьёзнее — очки, записная книжка, шарф. Без следа, будто их растворял воздух.
— Где ты прячешься? — спросила она однажды, и эхо разнеслось по пустой квартире.
Ответ пришёл из кухни: «Здесь».
Голос был тихий, почти детский, но не пугающий. Чужой — и оттого настоящий.
Она не побежала. Долила в чайник, подождала. Потом медленно вошла в кухню. Всё было на месте: стол, застеленный клеёнкой, кастрюли на полке. Но воздух дрожал, будто кто-то затаился за дверцей шкафа.
— Кто ты? — спросила она твёрдо, будто знала — здесь нет зла.
Тишина. Только скрип половицы — будто невидимый гость сделал шаг и замер.
Наутро пропала старая тетрадь с рецептами. А вечером на столе лежала открытка. Без подписи, два слова неровным почерком: «Я тут».
С тех пор они жили вдвоём. Та — в шорохах, в тени за шкафом, в лёгком дуновении из ниоткуда. Вера Степановна — в привычных звуках: кипящий чайник, звон ложек, скрип паркета. Они не разговаривали. Но однажды, открыв антресоль, она нашла все пропажи. Аккуратно сложенные, будто кто-то бережно собирал их по крупицам.
И вдруг она поняла. Это не чужой. Это она сама. Та, что когда-то пела под гитару, писала стихи в блокнот и прятала их под матрас. Та, что медленно исчезла — когда муж умер, когда дочь перестала звонить, когда дни превратились в длинную серую вереницу.
Вера Степановна накинула шарф. Он пах нафталином и чем-то давно забытым. Выйдя на балкон, закурила — впервые за годы. Дым клубился в морозном воздухе, унося с собой тяжесть одиночества.
Внизу падал снег. В его свете мерцали огни Москвы, будто город шептал ей: «Я ждал».
— Где ты пряталась? — подумала она. — Ах да. Вот же ты.
