**Подвальное лето**
Сначала был грохот. Такой, будто дом на углу Петровки решил развалиться просто от скуки. Лена выпустила из рук миску с картошкой, та с треском разбилась о кафель, а кот Барсик метнулся под диван, словно его подстрелили. Потом — тишина. Не та, что бывает вечером, когда соседи сверху топают, а дети во дворе орут, а мертвая, глухая, будто в бомбоубежище. Даже часы на кухне замерли, будто испугались.
Лена застыла, руки в картофельном пюре, и на секунду забыла, как дышать. Только когда сердце перестало колотиться, как пьяный заяц, она сообразила: не землетрясение, не газовая атака. Это снова Николай Петрович с пятого этажа грохнулся. Пожилой, одинокий, чудаковатый. Она давно замечала, что он ходит, как фарфоровый слон по краю полки.
Не думая, прикусив губу, она рванула вверх по лестнице. Пятый этаж — прямо над ней. Жил он тут ещё с лихих девяностых. После смерти жены стал почти прозрачным — ходил медленно, говорил редко. Только старый стереомагнитофон бубнил в его квартире по утрам. И запах — аптечный, то ли мазь, то ли валерьянка. Порой он сидел на балконе в засаленном халате и смотрел вниз, будто ждал, что кто-то уже давно забыл его на этом свете.
Они почти не здоровались. Она — из лени, он — будто сквозь неё смотрел. В их подъезде все живут, как в параллельных мирах. Узнают друг друга по стуку каблуков, по запаху жареного лука. Но не по лицам.
Дверь была приоткрыта. Она знала — Николай Петрович всегда оставлял её так… на всякий случай. В квартире царил беспорядок, но всё оказалось именно так, как она и боялась.
Он лежал в коридоре. В клетчатой рубашке и выцветших штанах. Рядом валялась трость, разбитая кружка. Лицо серое, будто выжатое.
— Николай Петрович! — Лена опустилась рядом. — Вы живой?
Он еле приоткрыл глаза. Дышал, словно тащил на себе весь пятый этаж.
— Это я… Лена. Снизу. Сейчас скорую…
— Не надо, — прохрипел он. — Просто… помоги встать.
— Да вы что, у вас что-то болит?
— Нет. Просто… ноги не слушаются. Принесите табурет. В прихожей.
— Может, всё-таки врача?
Он резко взглянул на неё:
— Хватит с меня позора. Пусть хоть соседи не видят, как дед валяется в пыли.
Она принесла табурет. Он цеплялся за неё, за трость, поднимался медленно, с матом сквозь зубы, но сам. Когда сел, выдохнул так, будто выгнал из себя последние остатки гордости.
— Спасибо… Тебе необязательно было…
— Знаю, — ответила Лена после паузы. — Но я останусь. Ненадолго.
Он не стал спорить.
И она осталась.
На день. Потом на неделю. А потом — на всё лето.
Мыла пол, варила гречку, выносила мусор. Он почти не разговаривал. Иногда просто смотрел в окно, будто ждал кого-то, кто уже не придёт. Иногда спал в кресле, обняв трость, как старую подругу.
Лена ходила по его квартире на цыпочках. Будто по музею. Возвращаясь домой, не чувствовала там ничего своего — будто её настоящая жизнь теперь этажом выше. Свою квартиру она словно сдала в аренду самой себе.
Её сократили весной. Оптимизация. Бухгалтерию закрыли. Искать работу — бесполезно, городок маленький, работы нет. Муж сбежал лет десять назад — спился, потом растворился. Сын в армии, где-то под Воронежем. Писал редко. И в общем-то, никому она не была нужна. К этому привыкла. Привыкла быть невидимкой. Привыкла к одиночеству, как к старому дивану: колется, но выкинуть жалко.
И вдруг — он.
Николай Петрович. Его квартира. Его старые пластинки. Его прерывистое дыхание.
Через неделю он начал говорить. Сначала — про музыку. Потом — про войну. Про жену — Галину. Встретил её в Новосибирске. Она пела в хоре. Он был курсантом.
— Сказала, что я похож на мокрую ворону в форме. Я тогда надулся. А потом не мог отлипнуть. Всё вместе — дети, дача, пенсия. А потом у неё сердце. Остановилось. А я остался.
Он говорил, она слушала. Иногда он сердился — выхватывал у неё ложку:
— Галя так не делала! — и замолкал. Лена обижалась. Уходила. Но возвращалась.
Потому что чувствовала — он ждёт.
А может, и она тоже.
Однажды он сказал:
— А у тебя голос ломается, когда злишься. В самом конце — будто задыхаешься. У Гали так было. Всё делала вид, что крепкая. А внутри — как хрусталь.
Она промолчала. Потому что это была правда.
В августе он будто усох. Почти не ел. Пил воду глотками. Сидел в кресле, закутанный в плед, смотрел в угол, будто знал, что скоро оттуда появится кто-то очень важный.
Он попросил:
— Дай альбом. Тот, за шкафом. Найди страницу с ромашками.
Она нашла. Между страницами — пожелтевшая открытка. Женский почерк, округлый. Выцветший.
«Коля, не забудь полить фиалки. И вынь батарейки из телевизора, а то сядут».
Он слушал, как она читала. Не слова — её голос. Закрыл не глаза — душу.
Он уснул. И больше не проснулся.
Сын приехал в сентябре. Лена встретила его у подъезда. Простая кофта, лицо — усталое, но без муки.
— Вы были с ним? — спросил он.
— Всё лето, — сказала Лена.
Он обнял её. Без слов.
— Вы… кто он вам?
Она хотела сказать «соседка». Или «просто заходила».
Но вдруг выдохнула:
— Я была рядом.
Он кивнул.
И этого оказалось достаточно.
