**Подвальное лето**
Сначала был грохот. Такой, будто в стену дома на углу Тверской врезался грузовик. Лена выронила миску с фаршем, стекло звонко разбилось о плитку, кошка Кузьма метнулась под стол, как испуганный воробей. А потом наступила тишина. Не обычная — с гудками машин и голосами соседей, а мёртвая, глухая, словно в подвалах блокадного Ленинграда. Даже холодильник замолчал. Даже часы будто застыли.
Лена замерла, руки по локоть в фарше, и на миг забыла дышать. Только когда сердце перестало колотиться, она поняла: не землетрясение, не взрыв. Это снова упал Николай Семёнович с седьмого этажа. Пожилой, замкнутый, чудаковатый. Она давно замечала, как он пошатывается, будто берёза на ветру.
Не раздумывая, она рванула вверх по лестнице. Сердце стучало, как молоток. Николай Семёнович жил здесь ещё с лихих девяностых. После смерти жены стал тенью — ходил медленно, почти не говорил. Лишь старый патефон скрипел в его квартире по утрам. И запах — аптечный, травяной бальзам или мазь. Иногда он сидел на балконе в застиранном халате и смотрел вниз, будто ждал, что кто-то поднимется.
Они почти не общались. Она — из-за равнодушия, он — будто бы не замечал. В их подъезде все чужие. Узнавали друг друга по скрипу дверей, по запаху борща или котлет. Но не по именам. Не по голосам.
Дверь была приоткрыта. Она знала: Николай Семёнович всегда оставлял её так… на случай, как этот. Она ворвалась внутрь, и всё оказалось так, как она боялась.
Он лежал в коридоре. В клетчатой рубашке и потрёпанных штанах. Рядом — трость, разбитый стакан. Лицо землистое, губы сжаты. На лбу — капли пота.
— Николай Семёнович! — Лена опустилась рядом. — Вы меня слышите?
Он едва приоткрыл глаза. Дышал тяжело, будто тащил на себе мешок картошки.
— Это я… Лена. С шестого. Сейчас вызову скорую…
— Не надо, — прохрипел он. — Просто… помоги встать.
— Да вы что, вам больно? Нога? Рука?
— Нет. Просто… нет сил. Принеси стул. Белый. В кухне.
— Может, всё-таки врача?
Он резко глянул на неё:
— Нет. Хватит позора. Пусть хоть соседи не видят старика в пыли.
Она принесла стул. Он опирался на неё, на трость, поднимался медленно, с трудом, но сам. Когда сел, выдохнул так, будто скинул груз.
— Спасибо… Ты не обязана…
— Знаю, — ответила она после паузы. — Но останусь. Ненадолго.
Он не стал спорить.
И она осталась.
На день. Потом на неделю. А потом — на всё лето.
Мыла полы, варила манную кашу, выносила мусор. Он почти не разговаривал. Иногда смотрел в окно, будто ждал кого-то, кто уже не придёт. Иногда спал в кресле, с тростью на коленях, словно сторож прошлого.
Лена ходила по его квартире тихо, будто в церкви. Возвращаясь домой, не чувствовала там ничего родного — будто жила этажом выше. Свою квартиру она словно сдала в аренду без собственного ведома.
Её уволили весной. Сокращение. Бухгалтерию упразднили. Искать работу — бесполезно, городок маленький, работы нет. Муж пропал десять лет назад. Сначала пил, потом исчез. Сын — в армии, где-то под Владивостоком. Писал редко. И никому, по правде говоря, она не была нужна. К этому она привыкла. Привыкла быть невидимкой. Привыкла к одиночеству, как к старому дивану: неудобно, но выбросить жалко.
И вдруг — он.
Николай Семёнович. Его квартира. Его патефон. Его тихое дыхание.
Через неделю он начал говорить. Сначала — о музыке. Потом — о войне. О жене — Тамаре. Познакомились в Новосибирске. Она пела в хоре. Он был в военной форме.
— Сказала, что я похож на моль в погонах. Я тогда обиделся. А потом не мог оторваться. Всё вместе — дети, дача, работа. А потом у неё сердце… Остановилось. А я остался.
Он говорил, она слушала. Иногда он злился — выхватывал у неё ложку:
— Не так! Тамара делала иначе! — и замолкал. Лена обижалась. Уходила. Но возвращалась.
Потому что чувствовала — он ждёт.
А может, и она тоже.
Однажды он сказал:
— У тебя голос дрожит, когда злишься. В самом конце — будто воздуха не хватает. У Тамары так было. Всегда изображала сильную. А внутри — ломалась.
Она промолчала. Потому что это была правда.
В августе он стал угасать. Почти не ел. Пил воду по глотку. Сидел в кресле, укутанный в одеяло, смотрел в угол, будто ждал, когда оттуда придёт кто-то важный.
Он попросил:
— Принеси альбом. Тот, за шкафом. Найди страницу с ромашкой.
Она нашла. Между фотографиями — старая открытка. Женский, округлый почерк. Выцвели чернила.
Коля, не забудь полить фиалки. И вынь батарейки из пульта, а то сядут.
Он слушал её голос. Не закрыл глаза — душу.
Он уснул. И не проснулся.
Сын приехал в сентябре. Лена встретила его у подъезда. Простая кофта, усталое, но спокойное лицо.
— Вы были с ним? — спросил он.
— Всё лето, — ответила она.
Он обнял её. Тихо. Без слов.
— Вы… кто ему?
Она хотела сказать «соседка». Или «просто помогала».
Но вдруг выдохнула:
— Я была рядом.
Он кивнул.
И этого хватило.
