Помнится, в церкви царила тишина такая густая, что колола кожу. Воздух кололся слезами и ладаном, наболевшая боль висела немым грузом. Люди сидели с поникшими головами, каждый в своём горе. Казалось, время истекло.
И вдруг – шаги.
Тихие, босые.
Мальчонка лет шести поднялся. Движения его были нетвёрдыми, но лицо взрослело на глазах. Он молчал. Лишь шёл вперёд, между скамьями, пока не оказался у гроба.
Стал рядом, словно ждал дозволения. Потом медленно прижал маленькое ухо к материнской груди. Ни звука. Но он слушал. Будто надеялся отыскать отзвук там, за гранью молчания.
Минута прошла. А то и две.
Люди зашептали, кто-то всхлипнул. Он поднял голову. Глаза широко распахнуты, в них бился ужас, смешанный с детской верой. Повернулся к народу, взглянул прямо на батюшку и молвил:
– Она сказала: «Я с тобой не попрощалась…»
Все остолбенели. Казалось, даже свечи дрогнули.
Женщина позади вовсе упала в обморок. Кто-то уронил молитвослов. Батюшка шагнул к мальчику, но тот добавил прежде:
– Она сказала, ждёт меня… ночью.
Мёртвая тишина опустилась.
Мальчика увели в тот же миг, твердя, будто всё это игра воображения. Но спокойно ту ночь не заснул никто. А к утру…
Соседка с нижнего этажа божилась, что видела, как по лестнице вверх поднимался силуэт женщины в чёрном платье, а следом – мальчик.
Больше их не видели никто.
А гроб наутро оказался пуст.
Шли третьи сутки после похорон. Дом матери с сыном стоял с забитыми окнами. Родные от опеки отказалис — слишком страшно стало им в тот вечер. Слишком многое не сходилось.
Звали мальчика Матвей. Тихий, задумчивый ребёнок, с кончины отца он мало говорил. Лишь с матерью. Будто чувствовали друг друга без слов. Порой, когда она засыпала, он сидел у кровати, держась за её руку – как за талисман.
Она была ему целым миром.
Когда она занедужила, никто не чаял конца столь скорого. За две недели она угасла. Не от старости, не от случая. Будто что-то выело её изнутри. Лекари винили сердце. Но Матвей знал – не оно одно.
После похорон его ненадолго поселили у двоюродной тётки. Из тех, что мать его, Людмилу Васильевну, терпеть не могла, да и мальчика сторонилась. Под ночь слышала она его шёпот во сне. А как-то раз – он сел вдруг на постели и промолвил:
– Она у двери стоит. Только ты не смотри, она тебя не зовёт.
Тётка священника вызвала на другой же день.
Но батюшка, тот самый, что на похоронах был, лишь побледнел, узнав, кто его зовёт.
– С се́м отроком… что-то не то, – молвил он. – Не трогать лучше. Молитесь. И ставни запирайте на ночь.
На четвёртый день началось поистине страшное.
Кладбищенский сторож, старый Михеич, вбежал в церковь перепуганный.
– Гроб пуст! Нет её там! Ни тела, ни савана… будто и не лежала вовсе!
Батюшка сам пошёл смотреть. Плита не тронута. Замки целы. Гроб прикрыт. Но внутри…
– Пусто.
Вечером поползли по деревне слухи. Говорили, будто Людмила Васильевна не умерла, а отошла туда, откуда ещё путь назад есть. В полночь дети слышали за окном женский голос. Кто-то видел в саду женщину с косой чёрной, шептавшую:
– Где сын мой?..
Тётка в панике Матвея из дома выгнала. Оставила его на крыльце церковного приюта и ушла без оглядки.
Старый настоятель, отец Михаил, мальчика у себя в келье поселил. Видал он многое за жизнь, но сей случай…
– Здесь сила древняя замешана, – тихо сказал он, глядя в глаза Матвею. – Голос её слышал?
Мальчик кивнул.
– Каждую ночь. Зовёт. Говорит холодно ей, да дело меж нами незавершённое осталось.
– Какое же дело? – спросил священник.
Матвей задумался. Потом прошептал:
– Она клялась, что всегда со мной пребудет… даже за чертой.
На седьмую ночь, как ведётся, души могут вернуться, коль вырваны из жизни без воли.
Отец Михаил ведал сие. Потому и не спал.
Часы в церкви бить полночь начали.
За окнами ветер поднялся лютый. Свечи в кельях погасли разом, будто кто рукой загасил.
И в тот миг Матвей пропал.
Дверь кельи на засов изнутри закрыта. Ни шума, ни следов, ни окошка. Просто его не стало.
Священник
Отец Михаил вбежал в церковь и увидел их у алтаря — Матвей стоял рядом с матерью, их руки были крепко сцеплены, а над ними в разбитое окно лился холодный свет звезд.
