Проснулся я в странной тишине. Обычно мама, Зоя Ивановна, будила меня шумом чайника и ласковым шепотом: «Ванюша, вставай, завтрак готов». Но в тот день её не было. Глаза открыл — пустота. Ушла. Навеки. Шкаф зиял, как провал в иномир, старые валенки исчезли из прихожей, а одеяло на её кровати было сложено в жутковато-аккуратный куб. На кухне — записка, одинокая, как последний лист на осеннем дереве. Руки задрожали, когда брал её, и в груди что-то оборвалось.
Дом престарелых «Берёзка» стоял на краю умирающей деревни под Тверью. Через мутное окно я увидел её — сгорбленную, седую, прилипшую к стеклу, как мотылёк к лампе. Когда-то я променял её на новую жизнь с женой, а теперь предательство разъедало душу, как ржавчина. Как я мог бросить ту, что носила меня под сердцем?
Отца не стало, когда мне было пять. Ушёл к другой, оставив мать с пустым холодильником и разбитым сердцем. Ей тогда едва тридцать стукнуло — красивая, работящая, могла бы устроить личную жизнь. Но все женихи ставили условие: «Ребёнка — в детдом». Она плевала им в лицо и шла работать на кондитерскую фабрику. Руки её вечно были в ожогах от раскалённых противней, но для меня она всегда находила тёплую ватрушку. Иногда, когда зарплату задерживали, сидела напротив и смотрела, как я ем, а потом доедала крошки. «Замуж не пойду, — говорила она, — чтобы никто моего мальчика не обидел». И я верил, что нам двоим больше никто не нужен.
Детство вспоминается, как старый диафильм — яркими пятнами среди серости. Мама недосыпала, недоедала, но улыбалась. Всё рухнуло, когда фабрику закрыли, а её пальцы скрутил артрит. Каждое движение стало пыткой, но на работу её не брали — кому нужна калека? Я подрабатывал в «Пятёрочке» — грузил коробки, мыл полы. Платили копейками, но я копил на мази для её рук. Школу окончил с золотой медалью, поступил в Тверской университет. Переехали, надеясь на чудо.
Город встретил нас вонью подъездов и соседями-алкоголиками. Снимали угол в коммуналке, но я водил маму в цирк, покупал шарфики на распродажах. Она смеялась, но я видел — боль не уходила. А потом появилась она — Катя.
Катя была из тех девушек, что пахнут дорогими духами и смотрят свысока. Познакомились на паре по экономике. Когда она предложила жить вместе, я, дурак, обрадовался. Но её родители — «новые русские» — и слышать не хотели о «какой-то работяге с больной мамашей». Пришлось выбирать.
— Мам, я… встретил девушку. Будем жить вместе, — пробормотал я, глядя в стену.
— Ванечка, как чудесно! Когда познакомишь? — её глаза блестели, как в детстве.
— Не сейчас… А ты… где будешь?
Тишина. На её лице — будто тень пролетела.
— У тёти Любы поживу. В деревне воздух полезный…
Я знал, что тётя Люба давно умерла от рака. Но Катя уже паковала чемоданы. Утром мамы не было. На столе — записка:
«Сынок, не ищи меня. Видела, как ты на неё смотришь — так и я когда-то на отца твоего глядела. Жаль, любовь не вечна. Будь счастлив. Если что — я у тёти Любы».
Годы прошли, как один тяжёлый сон. Родилась дочь Дашенька, и вдруг — прозрение. Раскопал правду: мать три года жила на вокзале, пока соцработники не отправили её в «Берёзку».
— Мама… — упал на колени перед её кроватью. Она пахла лекарствами и безысходностью.
— Ванюшка… внучка есть? — прошептала она, трогая моё лицо костлявыми пальцами.
Дома Катя устроила истерику:
— Это кто?! Ты же сказал, что она в могиле!
Я впервые ударил женщину. Выгнал её. Но пока судились за Дашу, мама исчезла.
Нашли её утром возле детской площадки — замёрзшую, но с улыбкой. В кармане — фотография меня в первом классе.
Теперь я часто вижу сны: мама молодая, печёт пироги, а я маленький кричу: «Не уходи!». Но она уже растворяется в тумане, как те самые ватрушки из детства — тёплые, сладкие, невозвратные.
Берегите матерей. Они — как старые берёзы: пока стоят — кажется, будут вечно. Но однажды оборачиваешься — а на их месте уже только пень и ворона, каркающая на ветру.
