Уже девять месяцев, как от Степана нет вестей. Сначала Валентина Петровна считала дни, делая крестики в отрывном календаре на кухне. Потом перешла на недели. Потом перестала вовсе — слишком больно было встречать рассвет без новостей. Она всё равно проверяла почтовый ящик: утром, когда первые лучи скользили по стёклам, и вечером, пока тени в её хрущёвке на окраине Владивостока не сливались в сплошную темноту. Почтальонша Таня теперь просто качала головой, проходя мимо, будто её жалость могла заполнить пустоту. Но ящик молчал. Снова и снова.
Степан уехал в Германию пять лет назад. По рабочей визе. Обещал, что ненадолго. Что поднимется на ноги, поможет. Вернётся. Уезжал с полупустым чемоданом, улыбкой и глазами, полными надежды. Первое время писал часто — смски, редкие звонки. Потом реже. Потом — тишина. Как будто там, за границей, кто-то стирал его старую жизнь, вычёркивая из памяти родные улицы, двор, мать.
Валентина Петровна цеплялась за отговорки, как за соломинку. Он занят. Учится. Налаживает быт. Она твердила это, мешая суп, чтобы не разрыдаться, чтобы заглушить страх, что сын пропал навсегда. В памяти всплывали его детские следы на полу, его смех, когда он, перемазанный в краске, вбегал в квартиру и кричал: «Мам, глянь, что нашёл!» Теперь же её окружала тишина — густая, как туман над Амурским заливом.
Отговорки закончились. Осталась только пропасть. Широкая, бездонная, она росла между ними с каждым днём, как бетонная стена, отделяющая вчера от сегодня.
В их районе таких матерей было немало. Женщины, чьи дети уехали, оставив после себя пустые почтовые ящики и невысказанные слова. Они узнавали друг друга по глазам — живым, но прикрытым печалью. Соседка Нина шептала: «Главное, что жив, Валя. Держись за это». Валентина Петровна кивала, но внутри клокотала обида. Ей было мало знать, что он жив. Ей хотелось слышать его голос, его «Мам, как ты?» — не ради денег или посылок, а просто чтобы сердце билось ровно.
Жила она тихо. Огород на даче, кот Барсик, старенький телевизор с бесконечными сериалами. По средам — стирка, по воскресеньям — рынок, где продавцы здоровались с ней, как со старой знакомой, а бабушка с овощами каждый раз укоряла: «Опять без авоськи, Валентина Петровна?» Вязала. Сначала носки для Степана, вспоминая его крупные ступни. Потом — просто так, складывая их в шкаф, будто кто-то ещё мог прийти за их теплом. Шила покрывала для приюта бездомных животных. Лишь бы руки не тряслись от пустоты. Лишь бы день не проваливался в бездну.
В один из промозглых декабрьских вечеров в дверь постучали. Валентина Петровна подумала, что это Нина — попросить соли или лука. Или почтальон ошиблась квартирой. Открыла — и обомлела, будто время остановилось. На пороге стоял мальчишка лет десяти, в потрёпанной куртке и с рюкзаком за плечами. Глаза — серые, умные, с лёгкой искоркой, будто он уже понял, что жизнь может подбросить что угодно.
— Вы Валентина Петровна? — спросил он тихо, голос дрожал, то ли от холода, то ли от волнения.
— Да… — выдохнула она, чувствуя, как сердце ёкнуло.
— Я Ваня. Мама сказала, что я могу у вас пожить. Сказала, у бабушки всегда спокойно.
Мир накренился, как палуба в шторм. Валентина Петровна не сразу поняла, что происходит. Только заметила, как у мальчика замёрзли ресницы и как он сжимает край рукава. А потом — его глаза. Точь-в-точь как у Степана в детстве. Тот же упрямый взгляд, та же тихая уверенность.
— Есть хочешь? — спросила она, хватаясь за слова, чтобы не упасть.
— Можно чаю? С вареньем, если есть, — ответил он, слегка улыбнувшись.
Он вошёл, поставил рюкзак у двери и сел за стол. Спокойно, будто был здесь сто раз. Снял шапку, аккуратно сложил варежки, поправил шнурки. Валентина Петровна заметила, как поношены его джинсы, как пуговица на рубашке вот-вот оторвётся.
В этот момент зазвонил телефон. Степан. Впервые за год.
— Мам, сорян, что долго. Тут… всё сложно. Позвоню позже, ладно?
Он бросил трубку, не дождавшись ответа. Она стояла, глядя на Ваню, который уже осторожно гладил Барсика, будто боялся его спугнуть.
— Можно его покормить? — спросил мальчик. — Я умею. У нас дома был кот.
— Его зовут Барсик, — ответила она, всё ещё не веря, что это реальность.
— А можно я ему почитаю? Мама говорила, если читать вслух, сны становятся добрее.
Сначала он был как тень. Ел аккуратно, сам мыл посуду, спал, закутавшись в одеяло с головой, с включённым ночником, будто боялся, что тьма его заберёт. Писал в тетрадке, лепил из пластилина, спрашивал разрешения на всё — взять книгу, включить чайник, вынести мусор. Боялся быть лишним. Но потом стал улыбаться. Просить добавки борща. Приносить с улицы каштаны, жёлуди, истории про голубей у подъезда. А однажды притащил раненого голубя, завернув его в свой шарф, и отпаивал тёплой водой.
Валентина Петровна боялась привыкнуть. Каждую ночь шептала: «Он ненадолго». Но каждое утро прислушивалась к его шагам, его вопросам, его смеху. А потом сдалась. Он стал её рассветом, её закатом, её смыслом, как огонёк в окне напротив.
Ваня прожил у неё три месяца. Степан звонил два раза. Коротко, холодно. О делах, о проблемах, о том, что «не сейчас». Ни слова о сыне. Ни слова о ней. Только: «Мам, не спрашивай».
Она не спрашивала. Хотя вопросы жгли изнутри, как спирт. Но молчала. Ради Вани. Ради дома, который снова наполнился его смехом.
Когда он уезжал, город уже утонул в снегу. На вокзале он обнял её так крепко, что она почувствовала его дыхание. Без слёз, без слов, но сЧерез неделю она обнаружила на столе его забытый блокнот, открытый на странице с детским рисунком: их дом, она, Барсик и надпись корявыми буквами — «Здесь меня ждут».
