Утро было непривычно тихим. Подъезд, как обычно, пах застоявшимся воздухом — смесью кошачьего корма, старого линолеума и чего-то сладковато-приторного, отдалённо напоминающего залежалые апельсиновые корки или дешёвый одеколон. Светлана прислонилась лбом к холодной двери и замерла, слушая, как в соседней квартире снова хлопнула балконная дверь. Уже третий раз за эту неделю. Резко, нервно — будто кто-то хлопнул не случайно, а нарочно. Как будто за тонкой стеной кипела чужая жизнь, полная ссор и недосказанности.
Она шмыгнула носом — не от холода, а от вечной усталости. Натянула серые кроссовки, давно стёртые на пятках, свои «доспехи невидимки». В них она чувствовала себя собранной, почти неуязвимой. Хотя внутри всё давно рассыпалось.
Сосед с третьего этажа — тот самый, с усами под цвет выцветшей охры и вечным тёмно-синим спортивным костюмом — проскользнул мимо, будто тень. Когда-то он бросил ей в спину: «Небось, скучно одной-то?» И с тех пор его голос резал, как ржавая проволока под кожей.
Автобус опоздал, как всегда. Внутри пахло мокрой синтетикой, перегаром и усталой безнадёгой. Светлана вцепилась в поручень до побеления костяшек и смотрела в замызганное стекло. Отражение — бледное лицо, синяк под глазом, серое пальто, съехавшее с плеча. Будто всё в ней — не на своём месте. Мама бы сказала: «Ты как тень». Но мама не знала, каково это — жить, когда дни не кончаются, а просто стекают в одну серую лужу, где не разглядишь ни дна, ни краёв.
В офисе было пусто. Почти все ушли на удалёнку. Остались только те, кому дома было хуже, чем в этом вымершем коридоре с жужжащими лампами. Здесь, по крайней мере, никто не кричал, не швырял тарелки, не сверлил взглядом. Здесь было безопасно. Пусто. Холодно. Но безопасно.
В обеденный перерыв Светлана вышла во двор бизнес-центра. Она не курила — просто стояла, глотая морозный воздух. Охранник прошёл мимо, сделав вид, что не замечает её. В кармане завибрировал телефон. Мать.
— Мам, я на работе.
— Ты опять одна. Может, сходишь куда-нибудь? Хотя бы пройдись.
— У меня дел полно.
— Светик, ну это же не жизнь. Ты просто… существуешь. В тридцать-то лет…
— Давай позже.
Она отключила. Без злости. Просто не было сил объяснять.
По дороге домой зашла в магазин. Взяла плавленый сырок, булочки, мятный чай. На кассе — пожилой мужчина. Кивнул и молча пропустил её вперёд.
— Спасибо, — сказала она. И сама удивилась тому, как легко это прозвучало.
Дома было темно, хотя вечер ещё не наступил. Светлана включила не свет, а гирлянду — ту самую, что когда-то вешали на Новый год. Тогда, в ту зиму, всё казалось другим. Лёгким. Тёплым. Они смеялись, ели подгоревшие тосты, слушали музыку с телефона. А теперь — она одна.
Она села на пол, прислонившись к стене. Холодильник щёлкнул, напоминая, что дом ещё жив. Светлана не испугалась. Просто вздохнула. Звуки больше не были врагами — они стали свидетелями.
Она достала телефон. Открыла папку с голосовыми записями. «Его голос». Пятнадцать файлов. Он говорил: «Я с тобой, ты у меня одна», «У нас всё получится», «Ты особенная». А последний файл… обрывки фраз, крик, мат, глухой удар — дверь? кулак? сердце?
Светлана нажала «удалить». И рука не дрогнула.
Она встала, открыла окно. Вдохнула грязный, осенний, настоящий воздух. На балконе снова хлопнула дверь. Она улыбнулась.
— Пусть, — прошептала. — Пусть хлопает.
Она заварила чай, разложила булочки на тарелке. Села за столом. Открыла ноутбук, вывела на пустой экран первые слова:
«В тот день я перестала бояться одиночества — потому что впервые почувствовала, что живу».
И этого хватило. Мир, такой кривой и разбитый, больше не казался враждебным. Потому что теперь он был её. Не весёлый. Не идеальный. Но её.
