Утро было тихим, как в склепе. Подъезд дышал застоявшимся воздухом — смесью дешёвого корма для кошек, старого линолеума и чего-то сладковато-приторного, будто залежавшиеся духи «Красная Москва» перемешались с мандариновой кожурой. Алевтина прижалась лбом к холодной двери и замерла, услышав, как у соседей снова хлопнул балкон. Уже третий раз на этой неделе. Резкий, нервный звук — не просто от ветра. Будто кто-то хлопнул дверью в сердцане — или захлопнул её перед чьей-то жизнью.
Она шмыгнула носом. Не от холода — от вечной усталости. Натянула потрёпанные кеды, свои «бронебойные тапки». Именно в них чувствовала себя невидимой и, как ни странно, цельной. Хотя внутри всё давно разваливалось.
Сосед с четвёртого — тот самый, с усами цвета ржавчины и в потрёпанном тренировочном костюме — проскользнул мимо, словно тень. Когда-то он бросил ей: «Одна, наверное, скучно, а?» И с тех пор его голос резал, как тупой нож по старому шву.
Автобус, как всегда, опоздал. Внутри пахло мокрым сукном, дешёвым пивом и тоской. Алевтина вцепилась в поручень так, что побелели пальцы, и смотрела в запотевшее стекло. Отражение — бледное лицо, тёмный синяк под глазом, пальто, сползшее с плеча. Как будто всё в ней не на своём месте. Мать бы сказала: «Ты как призрак». Но мать не знала, каково это — жить, когда дни не кончаются, а просто стекают в одну серую лужу, где нет ни начала, ни конца.
В офисе было пусто. Почти все ушли на удалёнку. Остались только те, кому дома ещё хуже, чем в этом вымершем коридоре с жужжащими лампами. Здесь хотя бы не слышно упрёков, не звенит посуда об стену, не сверлят взглядом. Здесь — безопасно. Пусто. Холодно. Но безопасно.
В обед она вышла во двор бизнес-центра. Не курила — просто стояла. Охранник прошёл мимо, делая вид, что не замечает. В кармане зажужжал телефон. Мать.
— Мам, я на работе.
— Ты опять одна. Может, сходишь куда-нибудь? Хотя бы просто пройдись.
— У меня дела.
— Алечка, ну это же не жизнь. Ты просто существуешь. В тридцать два…
— Пока, мам.
Отключила. Без злости. Просто больше не было сил оправдываться.
По дороге зашла в магазин. Взяла творожный сырок, булочки с маком, чай с мятой. На кассе — старик в поношенном пиджаке. Кивнул и молча пропустил её вперёд.
— Спасибо, — сказала она. И удивилась — как легко это прозвучало.
Дома уже стемнело, хотя вечер ещё не наступил. Алевтина включила не свет, а гирлянду — ту самую, что когда-то развесила на Новый год. Тогда всё казалось другим. Простым. Светлым. Они смеялись, ели подгоревшие гренки, слушали музыку с телефона. Теперь — она одна.
Она села на пол. Облокотилась о стену. Холодильник щёлкнул, будто напоминая, что квартира ещё жива. Алевтина не испугалась. Просто выдохнула. Звуки больше не были врагами — они стали свидетелями.
Она взяла телефон. Открыла папку с голосовыми записями. «Его голос». Пятнадцать файлов. Он говорил: «Я с тобой», «У нас всё получится», «Ты особенная». А последний… обрывки фраз, крик, мат, глухой удар — дверь? кулак? сердце?
Алевтина нажала «удалить». Рука не дрогнула.
Она встала. Распахнула окно. Вдохнула осенний воздух — сырой, грязный, настоящий. На балконе у соседей снова хлопнула дверь. Она усмехнулась.
— Пусть хлопает.
Заварила чай. Разложила булки на тарелке. Села за стол. Открыла ноутбук. На чистой странице написала:
«В тот день я не боялась одиночества. Я поняла, что живу».
И этого оказалось достаточно, чтобы мир, такой кривой и потрёпанный, перестал быть чужим. Не весёлым. Не идеальным. Но — её.
