Мне шестьдесят восемь. Вдова. Уже много лет. Муж ушёл тихо, без предупреждения, во сне. С той поры живу как в полусне. Дни тянутся один за другим, лица стираются в памяти, события путаются. Работаю до сих пор — не столько из-за денег, сколько чтобы не сойти с ума в этой гнетущей тишине. Работа — единственные часы, когда чувствую себя хоть немного полезной.
Не жалуюсь. Просто фиксирую факты. Увлечений нет, мечты остались в прошлом. Не ищу, не пробую, не надеюсь. Наверное, просто постарела. Но тяжелее всего не возраст, а одиночество, въевшееся в стены моей двушки под Санкт-Петербургом, как сырость — незаметно, но неотвратимо.
Решилась. Подумала: может, предложить сыну с семьёй перебраться ко мне? У него трое детей, тесно в их малогабаритке. А у меня — свободная комната, постельное в шкафах, место для детских игрушек. Вроде бы разумно. Но не всё так просто.
Сын выслушал молча. Позже позвонила невестка. Вежливо, но с лёгкой ледяной ноткой:
— Вы понимаете, Анна Ивановна, у нас уже свой уклад. Дети привыкли к личному пространству. Да и вместе — всегда сложно. У всех свои привычки, свой распорядок.
Поняла. Я для них — обуза. Пожилая родственница, которую нужно терпеть. А я ведь просила не так уж много — просто быть рядом.
Дочь… С ней я бы пожила охотно. Но у неё своя семья, свои заботы. Она, конечно, не скажет напрямую, что я лишняя, но… мне достаточно взгляда её мужа, когда я засиживаюсь за разговорами после ужина. Дочь добра: чай нальёт, угостит, выслушает. Но чем чаще я прихожу, тем тяжелее возвращаться в пустую квартиру, где часы отбивают время громче, чем работает телевизор.
Говорят, я ещё не старая. Что жизнь на пенсии не заканчивается. Можно ездить на экскурсии, записаться в кружок, заняться скандинавской ходьбой. Мол, «ты просто закрылась от мира».
— Мам, неужели тебе с нами будет легче? — спрашивает дочь. — Ты же будешь чувствовать себя гостьей.
— Найди себе занятие по душе, — советует сын. — В библиотеку ходи, в бассейн. Сейчас столько возможностей…
А я стою и молчу. Как объяснить, что мне нужно не хобби? Не выставки, не йога. А просто живой голос по утрам. Топот детских ног в коридоре. Чашка чая, заваренная не только для себя. Кто-то, кто будет рядом.
Мне говорят: «Ты ещё можешь встретить любовь». Но разве это всерьёз? С моими морщинами, усталыми глазами, памятью, в которой больше прошлого, чем будущего?
Да, я живу. Но как будто мимо всего — праздников, разговоров, смеха, который когда-то наполнял кухню. Сейчас тишина. И я.
Не жалости прошу. Лишь хочу понять: почему я — лишняя для тех, кому когда-то не спала ночами, кого кормила, лечила, растила? Почему в их доме теперь нет для меня места? Я же не чужая. Я — мать. Бабушка.
Неужели быть нужной — роскошь, доступная только молодым?
Не знаю, как убедить детей взять меня к себе. А может, и не надо. Может, гордость должна шептать: «Живи, как есть. Не навязывайся». Но сердце не знает гордости. Оно просто скучает. И тихо надеется — по-стариковски, наивно — что однажды раздастся звонок, и скажут:
— Мам, мы передумали. Переезжай. Нам тебя не хватает.
