**Как я оказался здесь**
В палате стоял густой запах дешёвых лекарств, тушёной капусты и старости — такой плотный, что, казалось, его можно было резать ножом. Григорий Иванович сидел на краю койки, теребя край выцветшего халата — того самого, в котором когда-то пил утренний чай на кухне своей квартиры. Дома. Когда у него ещё был дом…
На соседней койке сидел мужчина лет на двадцать пять старше. Неподвижный, как статуя, он смотрел в пустоту. Его потухший взгляд упирался в стену, будто там было окно в другую жизнь.
Вдруг он медленно поднялся, опёрся на трость и пододвинул табурет к Григорию.
— Гриш, расскажи… как ты сюда попал? — хрипло спросил старик, с трудом устраиваясь рядом. В его мутных глазах читалась детская беспомощность. Как будто перед Григорием сидел не старик, а мальчишка, которого мир давно забыл.
Григорий хотел отмахнуться. Сказать, что всё равно не поймёт, не услышит. Но почему-то заговорил. Впервые за долгое время кто-то хотел его слушать.
— Всё началось с молчания… — голос его дрогнул. — Сначала Ваня звонил всё реже. То работа, то сына в футбол надо отвезти, то просто не успел. Его жена, Лена, никогда мной не интересовалась. А Серёжа, мой внук… ему не до деда. Всё понимаю.
Сосед слушал, слегка наклонившись, кивал. Он уже четыре года в этом доме престарелых — и каждый рассказ принимал близко к сердцу, как будто это была его история.
— А потом они перестали поздравлять. Сначала День рождения прошёл как обычный день. Потом — 23 февраля. Потом и Новый год. А я… всё ждал. Пирог испёк, с вишней, как Ваня в детстве любил. Накрыл стол. Поставил нашу старую фотографию, где он маленький, в трусиках, на пляже в Геленджике. Я там — молодой ещё, смеюсь… Смотрю на неё и думаю: приедут. Ну обязаны же. Обещали.
Григорий тяжело вздохнул. В уголках глаз блеснули слёзы. Сосед осторожно положил руку ему на плечо.
— Приехали. Поздно вечером. Стоят в коридоре, Ваня в пол смотрит. «Пап, — говорит, — мы тут подумали…». А дальше — будто туман. Только его слова звучали как приговор: «Серёже нужна своя комната. А тебе… здесь будет лучше. Уход, лекарства, режим…»
— И что ты ответил? — прошептал сосед.
— А что я мог ответить? — усмехнулся Григорий. — Растерялся. Только бормотал: «Я же… я ведь…». А они — уже всё решили. Грузчики. Коробки. Мой старый книжный шкаф — тот самый, дубовый, — уносят. Я за ним тянусь, а Серёжа в телефоне сидит. Ни взгляда. Ни «пока», ни «спасибо». Как будто меня и не было.
— Сейчас… хоть звонят?
— Вчера Ваня позвонил, — Григорий горько усмехнулся. — Спросил: «Как ты там?». А я ему: «Помнишь, как в детстве во время грозы ко мне под одеяло залезал? Дрожал, как зайчишка…». А он отвечает: «Нет, не помню». Вот так. Не помнит. Или не хочет.
Сосед сжал его руку. Тёплую, жилистую, покрытую старческими пятнами. Молчал.
— А самое… смешное знаешь что? — продолжил Григорий. — Мою квартиру, говорит, теперь сдают. Деньги идут на Серёжу — на репетиторов. А пока, мол, пусть место не пустует. Там теперь тренажёрный зал. «Кроссфит», кажется. Представляешь? Там, где стоял мой письменный стол, теперь качаются мужики…
В коридоре заскрипела тележка с обедами. За окном медленно садилось солнце, заливая палату багровым светом. Было тихо. Слишком тихо.
— Но я всё помню, — прошептал Григорий Иванович. — Всё. Как Ваня первый зуб потерял, как я его ночами на руках качал, как он первую тройку получил и ревел. Как я думал: вырастет — будет счастливым. Всё отдал, всю жизнь положил. А теперь… теперь я просто лишний.
Сосед молча обнял его за плечи, прижался щекой к седой голове. Его рука — такая же, как у отца Григория когда-то. Жёсткая, работящая. Раньше она спасала от всего. Но не от одиночества.
Они сидели в тишине. В полумраке палаты, среди запахов больничной еды и лекарств. Между прошлым, где было тепло, и настоящим, где остались лишь тени и бесконечное молчание.
…И только одна мысль не давала покоя: а вдруг они всё-таки вспомнят?
