Быть вдовой в тридцать два — это не просто боль. Это вечный бой без права на передышку. Особенно когда на руках малая, а в сердце вечная вина перед ней, перед собой, перед тенью мужа, который в одно утро ушёл навсегда — без слов, без прощания, врезавшись в фонарный столб на заснеженной трассе под Нижним Новгородом. Осталась я с крошечной Алиночкой и чувством, что больше не будет ни рассветов, ни смеха, ни завтра. Но судьба, видно, решила испытать меня всерьёз.
К счастью, после МГУ меня взяли в контору — должность неблестящая, зато с окладом в тридцать тысяч рублей. Материнство не убило карьеру, но каждый шаг давался как восхождение на Эльбрус. Я экономила на себе до копейки, вставала затемно, возвращалась затемно, еле волоча ноги. Держалась только благодаря бабушке — она кормила нас борщом, водила Алину на каток, проверяла уроки. Без неё я бы сломалась.
Первые годы пролетели как сон в маршрутке. Я и подумать не могла, что когда-нибудь снова пущу мужчину в свою жизнь. Да и как? Ребёнку нужен отец, а я не могла даже слово «любовь» произнести без кома в горле. Алина росла, потом школа, потом бунт — красилась в чёрное, кричала, хлопала дверями. Мирились, ссорились, но я всегда была рядом. Хотела, чтобы выросла сильной, но не колючей как ёжик. Старалась, как умела.
Когда она поступила в Питерский университет, я отступила. Не лезла, не доставала звонками. Интересовалась её ухажёром — молчала в ответ. Её жизнь, её правила. Думала, моя-то уже закончилась… Пока коллега Игорь не позвал меня в «Современник». Сходили пару раз — ничего не вышло. Он тосковал по бывшей, я — по прошлому. Разошлись тихо, но я вдруг вспомнила: я же женщина. Могу смеяться, краснеть от комплиментов, нюхать розы. Их мне не дарили лет десять.
Прошли годы. Алина вышла замуж, родила Степана — я стала бабулей. Зять у неё золотой — спокойный, как волгарь, терпит её характер, значит, любит. Я радовалась за них. Думала, на этом и закончится моя история. Но нет — она только началась.
Сергей появился случайно. Столкнулись на выставке икон в Третьяковке. Он — вдовец, я — вдова. Сначала болтали о реставрации, потом — о жизни. Он работал в таможне, полжизни колесил по миру. Умный, с тихим голосом, глаза как два оконца в деревне. С ним было тепло. Без бури. Без тревоги. Как будто знала его сто лет.
Но стоило мне обмолвиться о нём, Алина окаменела. Взбесилась! Всё её бесило: его борода, его смех, его возраст (младше меня на четыре года). Даже то, что квартиру в Люберцах он оформил на сына — для неё это казалось подозрительным. Кричала, что я наивная дура, что мной манипулируют. Не слушала, хлопала дверью, когда я пыталась объяснить. А я ведь не просила ни совета, ни благословения…
Теперь она приходит редко. Раз в месяц, иногда с внуком, иногда одна. Смотрит как на предательницу. А я-то всю жизнь только для неё и жила. Всё отдала. Даже шанс на счастье — бросила в топку материнства.
Пару раз я врала — говорила, что мы с Сергеем расстались. Лишь бы не видеть её глаз, полных упрёка. Но я устала. Устала прятать свою любовь, будто это воровство. Больно, когда родная кровь ставит ультиматум: «Он или я». Разве дети имеют право отнимать последнее тепло у тех, кто их вырастил?
Может, собрать всех за столом, с блинами да икрой. Поговорить. Но страшно — вдруг последняя ниточка порвётся навсегда. Не знаю, как быть. Бороться за своё право на радость — или снова стать одинокой тенью ради мнимого мира.
Пока молчу. Пока жду. Но внутри — вой: я ведь тоже живая, и мне тоже можно любить… даже в пятьдесят восемь.
