Ноябрьский вечер, дождь со снегом в окно врезался, ветер в трубах завывал, словно голодный волк, а в пункте скорой помощи печка гудела, тепло. Я уже собиралась уйти, как заскрипела дверь и на пороге появился Григорий Сомов высокий, широкоплечий, будто ветром с ног сдувают. На руках у него крошкадочка, Аграфёна.
Он положил её на кушетку, отступил к стене и замер, как статуя. Я взглянула на ребёнка лицо бледное, губы сухие, в них дрожали слёзы, а губка шептала одно: «мама мамочка». Ей ещё не исполнилось пяти лет. Температуру измерила почти сорок!
Гриша, что ты так стоишь? Она давно так? спросила я строго, уже занявшись ампулой и шприцем.
Он молчал, в пол смотрел, щёки задёрнуты, кулаки сжаты, костяшки побелели. Казалось, он не здесь, а в своём горьком горе. Я поняла: лечить надо и девочку, и его душу, разорванную на куски.
Укол сделала, лёгонько погладила ребёнка, её дыхание успокоилось, а я, сидя рядом, тихо сказала Григорию:
Оставайтесь. Не уходите в эту непогоду. Сядьте на диван, а я посижу с ней, пока она не успокоится.
Он кивнул, но не пошевелился. Стоял у стены до рассвета, будто часовой. Я всю ночь меняла компрессы, поливала Аграфёну водой. Думала о нём.
В деревне про Григория всё твердили. Год назад утонула его жена, Катерина, красивая, звонкая, как ручей. После её смерти он будто застывший в камне, жил без радости, работал за троих, держал дом в порядке, но глаза его пусты. Сказки о том, как он в тот день, выпив, сказал чтото злое, и жена в отчаянии швырнула себя в реку, ходили по слухам, но вина, как горькая водка, разъедала сердце, и всё село смотрело на него как на «мужика с прицепом», где прицепом была его несчастливая тяжесть.
К утру Аграфёна стала лучше, температура спала. Она открыла васильковые глазки, посмотрела на меня, потом на отца, губы снова задрожали. Григорий подошёл, неуклюже схватил её за руку и отдернул, будто обжёгся. Он боялся в ней образ Катерины, всю свою боль.
Я оставила их у себя ещё на день, наварила куриный бульон, кормила ложкой. Девочка ела молча, почти не говорила, лишь «да», «нет». Отец нёс суп, отрезал хлеб, завязывал косу большими, загрубевшими пальцами, тоже без слов. В доме стоял ледяной барьер между ними.
Весной в село пришла новая учительница, Ольга Петровна, из города. Тихая, умная, с грустью в глазах, у неё тоже была своя печальная история. В школе она начала учить детей, и Аграфёна попала в её класс.
Ольга сразу почувствовала молчаливую печаль девочки и начала её согревать: книжки с картинками, цветные карандаши, после уроков читала сказки. Аграфёна тянулась к ней.
Я часто заглядывала в пустой класс и видела: Ольга читает, а Аграфёна прижалась к ней, слушает, словно в полном покое. На лице ребёнка была радость, которой я давно не видела.
Григорий сначала смотрел на это со страхом, но однажды в магазине, когда Ольга с дочкой вышли за мороженым, он подошёл, схватил мороженое и бросил в урну, глупо отрекаясь: «Не лезьте в своё дело». Девочка заплакала, Ольга стояла в смятении, а он ушёл, таща рыдающую дочь. Позже он пришёл ко мне за корвалолом, «сердце давит», сказал он. Я налил ему стакан и тихо произнесла:
Не сердце вас давит, а горе. Молчанием вы лишь убиваете дочь. Любовь не в горячем борще, а в взгляде, в прикосновении. Отпустите Катерину, живите.
Он кивнул, но глаза полнились мукой. Слова «не могу» слетели с его губ, и он ушёл. Иногда прощать себя тяжелее, чем прощать других.
В конце мая, когда всё цвело, Ольга и Аграфёна сидели на школьном крыльце и рисовали. На листе появился дом, солнце, рядом огромная фигура папа, а у его ног чёрный пятно. Ольга увидела рисунок, её сердце сжалось. Она взяла девочку за руку и пошла к Сомовым.
Я проходила мимо их дома, спросив, нужен ли чемлибо. У калитки стояла Ольга, колебалась, а во дворе Григорий пилит дрова, щепки летят. Она вошла, выключила пилу. Григорий обернулся, лицо стало мрачным.
Я же просил пробормотал он.
Простите, тихо сказала Ольга. Я не к вам, просто пришла с Аграфёной. Хочу, чтобы вы знали: я потеряла мужа в аварии, год сидела в тёмных шторках, желая лишь смерти. Вина съедала меня, пока я не поняла, что живу лишь ради мёртвых. Нужно жить для тех, кто рядом.
Григорий слушал, маска прочности спадала. Он схватил лицо руками, дрожа, прошептал:
Я виноват. Мы смеялись в тот день, она в реку прыгнула, вода была холодна. Я кричал, она смеялась, потом поскользнулась, ударилась головой. Я нырял, искал её, но уже я её не спас.
Тут из дома вышла Аграфёна, слышала всё через открытое окно. В её глазах не было страха, только детская жалость и любовь. Она обхватила отца своими крохотными руками и сказала:
Папа, не плачь. Мама на облаке смотрит, она не злая.
Григорий упал на колени, обнял дочь, заплакал, как ребёнок. Ольга тоже плакала, но уже слёзы очищали боль.
Время шло, лето сменилось осенью, потом снова пришла весна. В наш Заречье пришла ещё одна семья, не по бумажкам, а по сердцам.
Сижу я на своей завалинке, солнце греет, пчёлы жужжат в вишнях. По дороге идут Григорий, Ольга и Аграфёна, держатся за руки, девочка щебечет и смеётся, её смех звучит, как колокольчик, раздаётся по всей улице.
Григорий совсем другой человек. Плечи расправил, в глазах свет. Он улыбается тихой, счастливой улыбкой, которую дарят те, кто нашёл своё сокровище.
Они подходят, останавливаются и говорят:
Здравствуйте, Семёновна.
Аграфёна подбегает, дарит мне букет одуванчиков.
Это вам! восклицает она.
Я принимаю цветы, глаза мои блестят от слёз. Он отцепил свой тяжёлый прицеп горе, а любовь, детская и женская, помогла ему это сделать.
Они идут к реке, где теперь вода лишь течёт, унося всё плохое. И я задаюсь вопросом: может ли человек сам выбраться из трясины горя, или ему нужен ктото, кто протянет руку?
Ответ прост: без поддержки сердце в холоде не согреется, а вместе мы способны превратить боль в свет.
