Катя наткнулась на него неожиданно — в подземном переходе у вокзала в Екатеринбурге, где воздух был густым от влаги, аромата дешёвого кофе, уличных переливов гармони и спешащих шагов. Он стоял, облокотившись на облупившуюся стену, с гитарой в руках, и пел. Негромко, не для толпы — но так, что голос проникал прямо в душу. Пел, будто человек, которому больше не страшно быть услышанным или забытым. Он пел для себя, но его голос, как нитка, цеплялся за людской гул, находил её, врезался в сердце. И она узнала его сразу.
Голос из прошлого.
Тот самый голос, от которого когда-то учащался пульс, ночи казались бесконечными, а надежды пылали, как свечи, зажжённые в одиночестве. Голос, который она годами пыталась заглушить, но он жил внутри, спрятанный в уголке памяти, где всё звучит слишком ярко, слишком больно.
Максим.
На нём была та же куртка — чёрная, потрёпанная годами, словно верный спутник его скитаний. Волосы отросли, щетина стала гуще, а в глазах всё та же неуловимая искра — будто он вечно в дороге, вечно на полпути к чему-то, что словами не объяснишь. Она застыла. Достала кошелёк. Нащупала мелочь. Бросила в раскрытый футляр, и монеты звякнули, словно эхо их былого.
Он не сразу поднял глаза. А когда поднял — не удивился. Лишь кивнул, будто они виделись накануне, будто годы не разорвали их жизни на части.
— Привет, — тихо сказал он. — Ты не изменилась.
Она горько усмехнулась:
— А ты — совсем другой.
— Жизнь, — он пожал плечами, и в этом жесте была вся его история. — Кому-то она оставляет лицо, кому-то — только песни.
— А тебе что досталось?
— Дорога. Да десяток песен, которые никому не нужны.
Он улыбнулся, но в его глазах уже не было той дерзости, что когда-то сводила её с ума. В мелодии, которую он допевал, звучали мотивы о поездах, о расставаниях, о том, что назад пути нет.
— Ты всё ещё поёшь? — спросила она, хотя ответ знала заранее.
— Теперь только пою, — ответил он, и в голосе была лёгкость, которой она не помнила. — Это честнее. Никто не спрашивает, зачем. Никто не ждёт, что я стану кем-то другим.
— И тебе хватает?
— Теперь — да. Раньше я бежал за чем-то большим. Теперь просто живу.
Они замолчали. Мимо проходили люди, город гудел, не подозревая, что когда-то их связывала тонкая, хрупкая нить. Что она ждала его под фонарём, писала письма, которые он не читал, звонила в пустоту. Что он исчез без слов, без следа. Просто ушёл, будто её и не было.
— Я тогда не мог иначе, — вдруг сказал он, глядя в сторону. — Не оправдываюсь. Просто… я был пустым. Разбитым.
— А теперь?
Он посмотрел на свои руки, на струны гитары. Провёл по ним пальцем, и они тихо дрогнули, словно отзвук чего-то давнего.
— Теперь я хотя бы пою. И не бегу. Это уже что-то, да?
Она кивнула. Медленно, осторожно. Внутри что-то дрогнуло — не боль, не обида, а что-то тёплое, почти невесомое. Будто старая песня зазвучала снова, но уже не тянула назад, не заставляла плакать. В груди был лишь лёгкий отзвук — без той тяжести, что давила годами.
— Мне пора, — сказала она. — Меня ждут.
Он не стал удерживать. Только спросил, почти шёпотом:
— Может, чаю? Просто так. Как раньше. Без прошлого. Без обещаний.
Она посмотрела на него. На этот переход, на гитару, на глаза, в которых всё ещё блуждал ветер дорог. Он всегда был таким — в движении, чуть в стороне, даже когда стоял рядом.
— Не сегодня, Максим, — ответила она. — Спасибо. Я больше не пью «просто чай». Он всегда оказывается чем-то большим.
И пошла. Шаг за шагом, всё увереннее. Не оглядываясь. Будто с каждым шагом оставляла позади не его, а ту себя, что ждала, верила, надеялась.
Впереди — суета, дела, работа, тихий вечер с книгой. Жизнь, которая не стоит на месте. Которая идёт вперёд, без оглядки, без остановок.
Иногда люди возвращаются. Не чтобы остаться. А чтобы напомнить: мы уже ушли. И это было правильно.
Она ушла. И наконец почувствовала себя свободной.
