Когда в телефонной трубке прозвучало имя Виктора Ивановича, Сергей не сразу понял, о ком речь. Как далёкий скрип половицы в заброшенном доме детства. Потом осознание ударило, как обухом по голове: отец. Тот самый, что исчез двадцать лет назад, оставив после себя только запах дешёвого «Шипра» и пустоту. Ни звонка, ни письма. В памяти остались лишь обрывки: тяжёлые сапоги в прихожей, хлопнувшая дверь, хриплый крик, от которого хотелось забиться под ватное одеяло.
— Он указал вас как единственного родственника, — голос сотрудницы дома престарелых звучал устало, как у человека, привыкшего разгребать чужие жизненные обломки. — Больше у него никого нет.
Сергей сжал кулаки. «Давно уже и у меня его нет», — пронеслось в голове. Но вслух он лишь бросил короткое «Понял» и положил трубку. Весь вечер крутил в руках чёрствый батон, крошки сыпались на стол. А утром сел на электричку до маленького городка под Самарой. Не из-за сыновнего долга — это слово он вычеркнул для себя давно. Скорее из-за скрипучей, как несмазанная дверь, мысли: а вдруг там, за этим порогом, осталось что-то важное?
Дом престарелых встретил его густым запахом хлорки и варёной свёклы. Коридоры блестели, как в советской поликлинике, медсёстры ходили тихо, с глазами, полными профессиональной жалости. В палате у окна лежал сморщенный старик — лёгкий, как пух, с седыми волосами, похожими на тополиный пух. Сергей застыл. Где же тот здоровый детина, что когда-то заставлял его дрожать от страха? Этот человек напоминал скорее тень — полупрозрачную, готовую рассыпаться.
— Всё-таки пришёл… — прошептал старик и замолчал. Словно эти три слова вытянули из него последние силы.
Сергей опустился на скрипящий стул. За окном падал мокрый снег, бесшумно укрывая асфальт. Тишина между ними была густой, как кисель в столовой. Неудобной, но единственно возможной. Слишком много лет, слишком много несказанного — слов не хватило бы. Осталось только сидеть и смотреть, как узловатые пальцы отца теребят край одеяла.
На следующий день Сергей принёс термос с крепким чаем и беляш из ларька. Поставил на тумбочку, не глядя в сторону кровати. Старик даже не пошевелился, лишь следил за ним мутными глазами. В его взгляде не было ни раскаяния, ни надежды — только усталая пустота, будто он пытался вспомнить, зачем вообще позвал сына.
— Мама умерла от рака, мне тогда было шестнадцать, — вдруг выдохнул Сергей. — Ты даже не пришёл проститься.
— Я… не смог, — хрипло ответил старик. — В тот месяц напился. Потом… побоялся, что выгонишь. Или ударишь.
Эти слова не стали белыми голубями примирения. Но что-то дрогнуло внутри, как первый ручеёк в марте. Сергей ещё не прощал — нет. Но впервые за двадцать лет захотел понять. И стал расспрашивать — осторожно, как пробирается по хрупкому весеннему льду. Они говорили целый день — с долгими паузами, с взглядами в потолок. О бабке Агафье, которая никогда не ласкала, потому что сама росла, как сорная трава. О заводском цехе, где люди теряли не только здоровье, но и достоинство. О страхе, который грызёт изнутри и не даёт сказать «прости». Не было слёз, не было объятий. Просто два взрослых мужика, пытающихся сложить разбитую чашку прошлого.
Через пять дней Виктор Иванович умер. Без drama, просто перестал дышать. Сергей сидел рядом, держа его руку — сухую, как спичечный коробок. Всё, что можно было сказать, уже прозвучало.
Из немногих вещей отца выпала потрёпанная машинка — та самая, с которой он играл в детстве. И пожелтевшее фото: они с отцом на Волге, он, шестилетний, заливается смехом, а отец крепко держит его за руку. Улыбки на снимке были такими искренними, будто впереди не было ни ссор, ни разлуки.
Обратно Сергей ехал на электричке. За окном мелькали грязные сугробы, покосившиеся заборы, редкие прохожие, кутающиеся в платки. В стеклянном отражении мелькали все недоговорённые слова. Он сжимал фотографию, будто боялся, что её унесёт ветром. В груди клубилось что-то странное — не ненависть и не всепрощение. Просто понимание: прошлое не переиграешь. Но он сделал главное — не отвернулся.
Иногда любовь — это просто досидеть до конца. Когда слова уже не нужны, а важно просто быть рядом. Не чтобы исправить. А чтобы принять — таким, какое оно есть.
