**Незапертые окна**
Анна впервые за долгие месяцы услышала собственный голос. Он прозвучал хрипло, глухо, будто пробивался сквозь слой забытья, осевший на связках и годах:
— Доброе утро.
Это не было обращением. Это был пробный шёпот, проверка — имеет ли она ещё право говорить. Голос будто принадлежал другой жизни — той, где с утра стучала дверь ванной, на плите шипел чайник, а маленькие босые ножки бежали показать, как проклюнулся лучок в банке из-под сгущёнки.
Анна открыла глаза в мёртвой тишине. Потолок — тусклый, серый, как ноябрьское небо за окном, нависал над ней без движения. В комнате было душно, но лёгкий ветерок шевелил край занавески — опять не закрыла окно. Или не забыла, а оставила нарочно. Вдруг оттуда снова донесётся смех. Или лёгкие шаги. Или тихое дыхание.
Она лежала неподвижно, будто надеялась, что если долго смотреть вверх, между трещин в штукатурке проступит дорога. Путь, который выведет её из этой бесконечной серой пустоты, а главное — из самой себя.
На кухне всё оставалось неизменным. Чашка с засохшим кофе на подоконнике — словно ждала, когда начнётся вчера. Потемневшее яблоко на столе, забытое, как забытые обещания. И фотография на холодильнике: мальчик лет шести, в картонном шлеме космонавта, улыбается так широко, словно вот-вот спросит: «Мама, а мы и правда полетим?»
Она не трогала фото больше года. Рука замирала в воздухе, боясь стереть последнее. Снимок держался на магните из детской поликлиники — ирония, если вдуматься. Тогда они пошли просто проверить зрение, сын жаловался, что буквы расплываются. А в итоге… не очки и не справка. А то, к чему нельзя подготовиться. То, откуда нет возврата.
У двери — маленькие кеды с красными шнурками. Пыльные. Безмолвные. Юлия каждый день обходила их стороной, будто боялась: дотронется — и мир рухнет. Казалось бы, просто обувь. Ткань, резина, пластик. А на деле — целая жизнь, сжатая в двадцать сантиметров.
Раньше она любила утро. Варила кофе, включала радио. Теперь — чай, крепкий, без сахара. Горечь обжигала горло, как невыплаканные слёзы. За окном просыпался город: гул маршруток, крики дворников, лай соседского пса. Город жил, не зная, что где-то рядом кто-то давно перестал.
Анна преподавала литературу. В обычном колледже. Любила Толстого — за правду, за боль, за тишину между слов, где можно спрятаться. После… ушла. Сначала на больничный. Потом — в пустоту. Не смогла вернуться. А потом и не захотела. Книги рвали сердце на части.
Весной подруга силой притащила её в группу поддержки. Там пахло растворимым кофе, стены были облезлыми, как чужие судьбы. Запомнилась женщина в синем платке, потерявшая мужа. Паренёк лет девятнадцати, сжимавший рюкзак, будто это якорь. Никто не плакал. Но воздух дрожал от боли, как натянутая струна.
Анна чувствовала себя чужой. Будто её горе — невидимое. Без могилы, без даты, без прощания. Словно ей нельзя было страдать вслух. Она ушла. Тихо. Больше не приходила.
Иногда она писала письма. Не отправляла. Просто сохраняла. В ноутбуке лежала папка «Черновики». Она писала ему.
«Ты бы пошёл в первый класс. Ты бы наверняка ненавидел манную кашу. Мы бы ругались по утрам. А может, ты был бы тихим. Ты бы знал, как пахнет мой шампунь. Я бы заплетала тебе косички, если бы ты был девочкой. Но ты — мальчик. Мой космонавт. Мой „мам, смотри!“. Моя потеря».
Иногда она не дописывала. Просто ставила точку. Без слов. Без смысла.
Сегодня голос сорвался не из пустоты, а из глубины. Он не просил, не звал. Он просто был. И этого вдруг хватило.
Впервые за долгое время Анна захотела выйти. Просто так. Без цели. Без причины. Просто ступить на землю, которая давно не чувствовала её шагов.
Она достала пальто. Давно не носила. Натянула сапоги. Замерла. Слушала, как скрипит старый паркет. Внутри — странное дрожание. Не страх. Не боль. Что-то другое. Будто что-то возвращалось.
Она подошла к холодильнику. Взяла фотографию. Аккуратно сняла магнит. Провела пальцем по лицу сына, по его улыбке, такой живой, такой далёкой.
— Пойдём, мой космонавт. Мне снова нужно учиться жить, — прошептала она.
Открыла дверь. Сделала шаг. Потом ещё.
И впервые за весь этот год — закрыла окно.
Не от боли. Не от страха. Просто потому, что поняла: теперь — можно. И, может быть… нужно.
