Старушка с узелком в руках готова была к одиночеству… но судьба приготовила ей не предательство, а нежданную радость.
Жизнь умеет бить больно в любом возрасте. Особенно когда тебе за семьдесят. Когда, казалось бы, отдал всё самое лучшее, а в ответ получил лишь холодный ветер одиночества. Хуже пустоты в доме — только осознание, что тебя предали те, кому ты отдал душу. И Антонина Петровна была уверена: её час настал.
В тот день она сидела в своей комнате, слушала, как за стеной возится на кухне невестка Людмила, и вспоминала прошлое. О сыне Иване, которого не стало пять лет назад. О внуке Саше, укатившем в Москву и забывшем дорогу к бабуле. О себе — немощной, вечно мешающейся под ногами. Антонина Петровна чувствовала себя лишней. Поэтому даже не удивилась, когда в комнату вошла Людмила с каменным лицом и лаконично бросила:
— Антонина Петровна, собирайтесь. Отвезу вас в одно место. Думаю, вам там понравится.
Старушку будто стукнуло током. Сердце сжалось в комок, пальцы впились в подлокотники.
— Куда? — хрипло выдохнула она.
— Скоро увидите, — уклончиво ответила Людмила, не глядя в глаза свекрови.
Эти слова лишь подтвердили худшие опасения. Антонина Петровна знала, как это бывает: сначала терпят, потом раздражаются, а потом — без лишних слов — отправляют «на покой». Туда, где пахнет больничной стерильностью и безнадёгой. Где никто не возьмёт за руку и не назовёт родной.
После смерти сына Антонина Петровна продала свою «двушку» в райцентре — деньги ушли на лечение, лекарства, бессонные ночи. Когда Ваня умер, она осталась никому не нужной. Идти было некуда, и Людмила пустила её пожить у себя. Отношения были, мягко говоря, напряжённые. Но внучка Настя — её «солнышко в окошке» — искренне любила бабушку, и это хоть как-то скрашивало старость.
— Можно попрощаться с Настей? — тихо спросила Антонина Петровна, теребя край халата.
— Конечно, — удивилась Людмила. — Только быстрее.
Собиралась она недолго. Вещей — кот наплакал. Старый узелок, в который аккуратно сложила всё, что осталось от былой жизни. На пороге задержалась на секунду, провела ладонью по косяку, будто прощаясь. Потом покорно поплелась за невесткой. Мелкими шажками, едва переставляя ноги.
Всю дорогу Антонина Петровна смотрела в окно, но ничего не видела. Ей было всё равно. Она ехала, будто на казнь. Размышляла только о том, почему Люся терпела её так долго. Почему не выставила за дверь раньше.
— Приехали, — бросила Людмила.
Старушка подняла глаза. И обомлела. Вокруг — сказка: лес, река, вдали виднелись холмы. Пахло хвоей и свежестью. Никаких серых заборов, хмурых санитарок. Лишь дом, уютный, как из детской мечты, словно сошедший с открытки.
— Что это? — прошептала Антонина Петровна, сбиваясь.
Людмила вздохнула и сказала:
— Ваня говорил, как вы мечтали о домике у реки. Я долго думала, как исполнить его мечту. Продала квартиру, и мы купили это место. Теперь будем жить здесь вместе. Настя уже взрослая — ей купим квартиру в райцентре. А вы… наконец-то будете счастливы. Простите, что не сказала сразу — хотела сюрприз.
Антонина Петровна замерла. Не верила. Не понимала. Только стояла, сжимая узелок, будто тот мог улететь, и смотрела на невестку. А потом заплакала. Не от горя. Не от страха. А от того, что её услышали. Что она кому-то нужна. Что её не бросили.
— Прости меня, Люсенька… за всё. За ворчание, за холод. Я была не права, — прошептала она, обнимая невестку.
— Полно, Антонина Петровна. Всё будет хорошо. Теперь мы семья. И я всегда буду рядом.
Они стояли посреди нового двора, в объятиях, ставших теплее родных. А за спиной у них звенела река, шептались берёзы, и начиналась новая жизнь — та, в которой старость не страшна, а любовь — не притворна.
