Третий год моя жизнь похожа на бесконечный кошмар, из которого нет выхода. Всё началось, когда мой сын Игорь, взрослый тридцатилетний мужчина, привёл в нашу малометражку в Питере новую жену — Леру. С ней были двое её детей от прошлого брака. Сначала он убеждал, что это ненадолго. Ненадолго… Как же часто мы, женщины, верим таким обещаниям.
Три года спустя наша квартира превратилась в настоящий армейский лагерь: я, Игорь, его супруга, её двое ребятишек и… новая беременность. Видно, судьба решила, что старость моя должна быть не покоем, а бесконечной каторгой. Наверное, за что-то наказывает.
Лера не инвалид, не больна, ей чуть за тридцать. Но работать не хочет. Говорит, что «занята детьми». Только вот дети с утра в садике, а она — нет. Она не идёт на работу. Идёт гулять. В кафе. На шопинг. Куда именно — мне неизвестно.
Сын сначала уверял: скоро оформят бумаги, она устроится, и они снимут жильё или возьмут ипотеку. Я верила. Я же мать — а матери всегда надеются. Но год прошёл, второй, начался третий. Ничего не изменилось. Только живот у Леры растёт.
Она не хамит, говорит вежливо, но в доме пальцем о палец не ударит. Ни пол подмести, ни суп сварить, ни за детьми толком присмотреть — включит мультики, сунет им бутерброд и уткнётся в телефон. Вечером — тишина от неё и визг от детей.
Вся домашняя работа на мне. Встаю в пять утра. Работаю уборщицей в двух фирмах, мою полы, к восьми возвращаюсь — и сразу за тряпку, за кастрюли, за стирку. Пока все на работе или в садике, я одна отдраиваю кухню, чтобы не тонула в жире, стираю, готовлю обед. Потому что к обеду сын с женой придут — кормить надо. Потом снова уборка, ужин, и только после девяти могу наконец присесть. Иногда просто стою у плиты и плачу. От безысходности.
Пенсии хватает только на коммуналку и еду. Зарплата Игоря растаяла бы в такой толпе, но Лера, конечно, «в декрете». Хотя официально туда ещё не уходила.
Недавно попробовала поговорить с сыном. Сказала, что квартира тесная, что мне тяжело, здоровье сдаёт. Ведь я уже в больницу попадала — давление подскочило прямо у печки. Врач настрого запретил перегрузки. А он лишь плечами пожал:
— Мам, ты не одна здесь живёшь. Квартира и моя тоже. Денег нет. Так что терпеть.
Вот и весь разговор.
Вот и вся благодарность.
Вот и весь сын.
Думаю уехать. Взять заём, влезть в долги, но найти себе хоть угол. Пусть крохотный, пусть без ремонта. Лишь бы тишина. Лишь бы никого. Потому что ещё один ребёнок в этом доме — и я сломаюсь. Здесь уже не жизнь — выживание.
Я больше не живу. Я прислуживаю. Я раба. В собственном доме. В свои-то годы. И страшнее всего, что никто из них даже не задумывается, как мне тяжело. Они просто живут. И ждут, когда я приготовлю, приберу, промолчу.
Хочется закричать, но я стискиваю зубы. У меня нет сил, но я продолжаю. Потому что иначе — грязь, голод, холод. Потому что я — мать. Потому что я — бабушка. Потому что я — одна.
Жизнь научила меня горькой правде: иногда даже родная кровь становится тюрьмой, из которой нет ключа.
