Осталась сиротой в шесть лет. Нас у мамы было двое девчушек, а она рожала третью. Помню всё: крики мамы, соседок плач, внезапную тишину… Почему не позвали докторов, не отвезли в больницу? Не пойму доныне. Почему? Далеко было до села? Дорогу замело? Была же причина?
Мама умерла в родах, оставив нас вдвоём с новорождённой Василисой. Отец растерялся. Родни здесь, на Дальнем Востоке, не было; все – на западе страны. Помогать было некому. Соседки посоветовали ему срочно жениться. Не прошло и недели – отец уже жених. Решил свататься к учительнице, говорили – женщина добрая. Сватовство – и согласие. Отец ей приглянулся: молодой, видный, высокий, статный, глаза угольно-черные, цыганские. Под вечер привез он её на смотрины.
«А я вам новую мамку привёз!»
Обида и горечь захлестнули меня. Детское сердце чуяло неладное. В избе всё ещё пахло мамой. Мы носили платья, сшитые её руками, а он уже нашёл замену. Сейчас я понимаю, тогда возненавидела и его, и невесту. Что она про нас надумала – не знаю, но вошла она, обнявшись с отцом. Оба – под хмельком.
«Будете мамой называть – останусь».
Младшенькой говорю:
«Она нам не мать. Наша умерла. Не надо!»
Сестрёнка заплакала, а я, как старшая, выступила вперёд.
«Нет! Ты нам не мать! Ты чужая!»
«Ой, какие говоруны! Тогда я к вам не останусь».
Учительница за порог. Отец хотел следом, но вдруг замер на месте. Постоял, голову опустив, повернулся, подошёл, охватил нас и зарыдал в голос – и мы за ним. Даже Василиса в люльке захныкала. Мы оплакивали мать, отец – любимую жену. Но сиротское горе – всегда глубже. Слёзы сирот всюду едины; боль утраты – на всех языках одна. Единственный раз видела отцов слёзы.
Пожили мы с ним ещё недели две. Работал в лесозаготовительной бригаде – уходили в тайгу. Делать нечего – работы в деревне не было. Договорился с соседкой, оставил деньги на еду, Василису другой пристроил – и ушёл в тайгу.
Вот и стали мы одни. Соседка придёт – печь затопит, еду сготовит – да и домой. Свои дела. А мы целыми днями – в холоде, голоде и страхе.
Деревня думала, как помочь. Требовалась женщина – особая, чтобы чужих детей приняла за своих. Но где такую сыскать? Узнали, что у дальней родственницы нашей односельчанки есть бездетная молодица – муж бросил. Может, ребёнок умер был? Точной никто не ведал. Выяснили адрес, через тётку Марфу выписали Зиновию.
Отец был ещё на вырубке, когда Зиновия рано утром вошла в избу тихо-тихо. Проснулась я – шаги в сенях. Ходит кто-то – точь-в-точь, как мама! На кухне посуда звенит, запах стоит – блины пекут! Мы с сестрой в щёлочку подсматривали. Хозяйничала Зиновия молча: посуду чистила, полы мыла. Наконец, поняв, что мы проснулись, позвала:
«Ну, идите же, беляночки мои, за стол!»
Удивило, что «беляночками» назвала. Мы действительно белобрысые да голубоглазые – в маму. Набрались смелости, вышли.
«Садитесь уж!»
Поймать нас второй раз не требовалось. Отъевшись блинами, поверили этой молодице.
«Меня тётей Зиновьей звать. Так и зовите».
Выкупала нас тётя Зиновья с Верой, все перестирала и ушла. Назавтра ждём – пришла! Изба под её руками преобразилась. Стало чисто да опрятно, как при маме. Три недели прошло – отец в тайге. Тётя Зиновья за нами смотрела – лучше некуда, но сама переживала, не давала привязаться. Особенно Верочка к ней льнула – ей ведь три года было. Я остерегалась. Строгая была тётя Зиновья. Неулыбчивая. Мама наша певучая была, песни любила, плясала, отца «Ванек» звала.
«Вот приедет отец да меня не возьмёт. Каков он у вас?»
Я так неумело его восхваляла, что дело чуть не испортила:
«Он у нас славный! Тихоня! Напьётся – сразу спать!»
Тётя Зиновья насторожилась:
«Часто пьёт?»
«Часто!» – Верочка выпалила. Я ей под столом ногой – и поправляю:
«Нет, по праздникам лишь».
Тётя Зиновья ушла успокоенная, а отец вечером вернулся из тайги. Зашёл в избу, огляделся, диву дался:
«Думал, в бедности тут коротаете, а вы словно принцессы живёте».
Рассказали мы ему всё, как смогли. Отец се
Отец пошел к тетке Марфе, увидел Зиновью настоящую – не красавицу по меркам света, но с добрыми глазами да золотыми руками, понял, что дети беляночки сердцем разглядели в ней главную красу, и когда на другое утро привел ее к нам, а мы с Верочкой бросились к ней вскричав «Мама!», увидел, как засияло ее строгое лицо и понял, что семья – это не кровь, а то тепло, что одна душа дарит другой в трудный час.
Обречённая на одиночество с шести лет.
