«Ты разлучница!» — огрызнулась невестка, бросая в меня взгляд, полный яда.
— Представляете, она прямо в лицо заявила, будто я мечтаю погубить их брак! — дрожит голос у Алевтины Сергеевны, женщины в годах, с глазами, словно выжженными пеплом. — Без тени стыда, будто и нет в ней ни совести, ни разума. А я ведь… я лишь хотела добра.
Всё началось два года назад, когда её сын, двадцатисемилетний Антон, попал в беду. Он только-только женился на провинциалке — Лере. Молодые ютились в съёмной «однушке» в Мытищах, копили на своё жильё. Но кризис ударил больно: Антона уволили, и аренду стало не потянуть. Вот и предложила Алевтина Сергеевна — душа широкая — перебраться к ней, в её трёшку на Арбате.
— Иначе под мостом бы ночевали, — вздыхает она. — Но своих не бросают.
Поначалу жили тихо. Но быстро выяснилось, что Лера с хозяйством не дружит. В ванной — клоки волос, постель не заправлена, тарелки в раковине горой. Посуду, по словам свекрови, она мыла лишь тогда, когда чистой уже не оставалось — и то только себе.
— Могла яичницу пожарить, съесть — и сковородку бросить, как есть. Будто я ей горничная! А скажешь слово — обижается, кричит, что я её унижаю. Да я просто хотела… чтобы понимала: это не вокзал, это мой дом.
Алевтина Сергеевна пыталась сблизиться: говорила мягко, советовала, помогала. В ответ — злоба и шипение. Лера считала: раз пустили — теперь терпите.
— До того дошло, что гостей перестала звать. Сестра заглянула, увидела этот свинарник — ахнула. Мне аж жарко стало от стыда. Всю жизнь в чистоте жила, а тут…
Сын, по её словам, отмалчивался. Мол, «не ваше дело». Но однажды Алевтина Сергеевна не выдержала: или он поговорит с женой, или пусть съезжают. Лера после разговора стала убирать. Кое-как, спустя рукава, но хоть так.
Мир длился недолго. Скоро Лера опять завела: «Я не уборщица» и «Не буду жить по вашим дурацким правилам». А когда Антон пытался её утихомирить, она орала, что он «маменькин сынок», и швыряла в него чашками.
Через пару месяцев они съехали. Вернулись в съёмную, влезли в долги. А Алевтина Сергеевна осталась одна — впервые за много лет.
— Села тогда на диван, выдохнула. Убрала всё до блеска, открыла окно… Тишина. Не злая я, но… стало так легко. Никто не мусорит, не хамит. Мой дом — снова мой.
Но покой длился недолго. Через неделю Лера позвонила. Казалось бы, извиниться, поблагодарить. Как бы не так!
— Это ты, — прошипела она, — испортила своего сына! Он всё меряет по тебе: «Мама так делает», «У мамы чисто». Из-за тебя у нас нет семьи! Ты хотела нас разрушить!
Слова впились, как нож.
— Я онемела. Ведь я терпела, не лезла, молчала… А теперь я — «разлучница»?
Лера призналась: Антон часто ставит её в пример. А ей это ненавистно — будто её заставляют быть другой.
— Ну и что? Если я умею дом вести, если сын это ценит — разве я виновата?
С того дня Алевтина Сергеевна оборвала все связи с невесткой.
— Столько сил в неё вложила… А стала врагом. Пусть живут, как хотят. Зла не держу. Но и терпеть — больше не стану.
Говорит ровно, но в голосе — усталость. Глубокая, как трещина в старом фарфоре.
— А сын? — спрашиваю.
— Приходит. Помогает. Но… будто чужой. Наверное, боится снова оказаться меж двух огней.
Она смотрит в окно, где темнеет вечер.
— А я ведь хотела лишь тепла. Простого человеческого тепла… Разве это слишком много?
