**25 октября**
Сегодня я услышал её голос впервые за долгие месяцы. Хриплый, глухой, будто пробивающийся сквозь осевшую на связках пыль времени:
— Доброе утро.
Это не было обращением. Скорее, робкой попыткой проверить, вправе ли он ещё звучать. Он прозвучал так, будто принадлежал другой жизни — той, где по утрам хлопает дверь ванной, на кухне шипит чайник, а босые ножки топают по коридору, спеша показать, как проросли семена на влажной ватке в майонезной баночке.
Анна открыла глаза. В комнате стояла мертвая тишина. Потолок, выцветший, как потускневший от времени холст, висел над ней безмолвно и неподвижно. В квартире было тепло, но лёгкий сквозняк шевелил край занавески — окно снова осталось открытым. Или не забыла закрыть, а нарочно. Вдруг оттуда донесётся смех. Или топот ног. Или тихое дыхание.
Она лежала, не двигаясь, словно надеялась, что если смотреть в потолок достаточно долго, там, между трещин, проступит карта. Путь, который выведет её из этой серой комнаты, а главное — из самой себя.
На кухне всё оставалось как прежде. Кружка с засохшим чаем на подоконнике — будто ждала, что вот-вот начнётся вчерашний день. Потемневшая груша на столе — забытая, как забытые обещания. Фотография на холодильнике: мальчик лет семи в костюме космонавта, широко улыбается, будто вот-вот спросит: «Мама, а я и правда полечу к звёздам?»
Год. Ровно год она не прикасалась к снимку. Рука подносилась — и замирала в воздухе, боясь стереть хрупкую память. Фотография держалась на магните из детской поликлиники — ирония судьбы. Тогда они пришли «просто проверить зрение», сын жаловался, что буквы в книжках прыгают. А в итоге… Всё закончилось не справкой. Всё закончилось иначе. Тем, к чему никто не готов. Тем, откуда нет обратного пути.
У порога — маленькие ботинки. Пыльные. Немые. Каждый раз, проходя мимо, она замирала, словно боялась, что одно неосторожное движение — и рассыплется последний осколок мира. Казалось бы, просто обувь. Кожа, липучки, резиновая подошва. Но на самом деле — целая вселенная, сжатая в двадцать сантиметров.
Раньше она любила утра. Готовила кофе, включала радио. Теперь — только кипяток с ромашкой, без сахара, без мёда. Горечь растекалась по горлу, как невыплаканные слёзы. За окном просыпался город: гул автобусов, перебранка у ларька, мяуканье кошки. Город жил, не зная, что кто-то рядом давно перестал.
Анна учила детей литературе. В Тверском колледже. Больше всего любила Достоевского — за то, как в его тишине слышится крик души. А потом… ушла. Сначала на больничный. Потом — в пустоту. Обратно не вернулась. Не смогла. А потом и не захотела. Книги стали раскалённым железом — слова обжигали изнутри.
Весной подруга почти силком притащила её в группу поддержки. Там пахло растворимым кофе, стены были выцветшими от чужих слёз. Она запомнила пожилую женщину в синем платке, потерявшую сына. Молодого парня, который сидел, сжав кулаки, не проронив ни слова. Никто не рыдал. Но воздух дрожал, как натянутая струна.
Анна почувствовала себя чужой. Её горе казалось ненастоящим. Без креста, без даты, даже без последнего «прости». Словно ей не позволено было горевать вслух. Она ушла. Больше не приходила.
Иногда она писала письма. Не для отправки. Просто оставляла в папке «Черновики» на ноутбуке. Писала ему.
«Ты бы пошёл в школу в этом году. Ты бы ненавидел манную кашу. Мы бы спорили по утрам. Хотя, может, ты был бы тихим. Ты бы знал, как пахнет моя кофта после стирки. Я бы заплетала тебе косички, будь ты девочкой. Но ты — мой мальчик. Мой космонавт. Моё „мама, смотри!“. Моё небо».
Иногда она не дописывала. Просто ставила точку.
Сегодня голос сорвался не из пустоты, а из глубины. Он не умолял, не стонал, не звал. Он просто был. И этого вдруг хватило.
Впервые за долгое время Анна захотела выйти. Просто так. Без причины. Почувствовать под ногами асфальт, который давно забыл её шаги.
Она достала давно не надеваемое пальто. Натянула сапоги. Замерла, слушая, как скрипит старый пол. Внутри дрожь. Не страх. Не боль. Что-то другое. Будто что-то начало возвращаться.
Подошла к холодильнику. Взяла фотографию. Осторожно сняла магнит. Провела пальцем по лицу сына, по его улыбке, такой живой.
— Пойдём, космонавт. Пора учиться жить заново, — прошептала она.
Открыла дверь. Сделала шаг. Потом ещё один.
И впервые за этот год — закрыла окно.
Не от страха. Не от боли. Просто потому, что поняла: теперь — можно. И даже нужно.
**Сегодня я понял: иногда окна закрывают не для того, чтобы запереть боль, а чтобы впустить новый воздух.**
