Окно, где его больше не ждали
Тревога подкралась незаметно. Где-то в глубине души шептало: что-то не так. Будто комната съехала набок, стул покосился, и вот-вот потеряешь равновесие. Ничего явного — лишь тонкая щель в привычном мире. Он ощутил это весной, глядя на окно напротив. Кухня на пятом этаже, где свет зажигался ровно в восемь. Она выходила босиком, в растянутом свитере, с кружкой в руках — словно мартовский холод был ей нипочём, будто земля под ногами согревала её. Садилась за стол, обхватывала колени и подолгу смотрела в ноутбук. То смеялась, запрокидывая голову, то вытирала слёзы рукавом, не отрывая взгляда — будто боль стала такой же естественной, как дыхание. В её движениях не было наигранности — только жизнь. Тихая, неприукрашенная.
Она не была красавицей с обложек, но в ней таилось что-то неуловимо цепляющее. Что-то, из-за чего он ждал этих вечеров. Как ждут любимую радиопередачу — не ради новостей, а ради голоса. Он жил один. После развода прошло два года, и тишина в его квартире стала осязаемой — заползала в постель, в остывший чай, в клавиатуру, по которой никто, кроме него, не стучал. Еда — доставка. Общение — переписки без лиц. Мать звонила по воскресеньям и вздыхала: «Сорок три уже, Дима, когда же ты остепенишься?» А он кивал, улыбался в трубку и тыкал в экран, лишь бы поскорее закончить разговор.
Весной она смотрела фильмы. Летом — читала. Осенью — печатала что-то, сжав губы. Всегда — за тем же столом. В том же свитере. А на подоконнике свернулась клубочком её кошка Мурка, будто часть интерьера: занавески, кружка, тёплый свет. За девять месяцев она ни разу не взглянула в его сторону. Ни единого раза. Словно знала, что за ней наблюдают. Но не подавала знака. Он ждал. Каждый вечер, надеясь — вдруг повернётся. Не чтобы улыбнуться. Просто чтобы дать понять: она тоже его видит.
А потом — в январе — окно осталось тёмным.
Он ждал. День. Два. Неделю. Ничего. Шторы наглухо задернуты. Мурки нет. Всё исчезло, будто кто-то вырвал страницу из книги на самом интересном месте. Он не знал, что делать. Не имел права спрашивать — но и жить дальше, не узнав, не мог. На тринадцатый день он пересилил себя. Перешёл двор. Поднялся. Постучал.
Дверь открыла незнакомка. Молодая. В наушниках.
— Извините… тут раньше жила женщина… лет тридцати… с кошкой…
— А… Вера Николаевна? — девушка сняла наушник. — Она умерла. В декабре. Долго болела. Кошку, кажется, сестра забрала. Я здесь снимаю с нового года.
Он поблагодарил. Развернулся. Шёл медленно, будто воздух густел с каждым шагом. Во дворе было пусто, даже воробьи молчали. Вернувшись, он сел на подоконник и только тогда заметил, что у него дрожат руки. Потому что в том окне больше нечего было ждать.
Теперь по вечерам там горела гирлянда. Яркая, пёстрая. На стенах прыгали блики. Другие чашки, другой смех, чужая жизнь. Гитара. Громкие разговоры. А он всё равно смотрел — вдруг она появится. Сядет. Подожмёт ноги. И, может, единственный раз… взглянет в его сторону.
Не взглянула.
А весной он впервые включил лампу без причины. Не потому что темно. А потому что — вдруг теперь кто-то смотрит на него из темноты. Он садился. С книгой. С чашкой. В старом свитере, пропахшем одиночеством.
Просто — чтобы горел свет.
