Окно, в которое больше не стучатся
Он почуял неладное не сразу, но где-то внутри что-то нашептывало: тут что-то не так. Как будто стул стоит криво, а пол чуть накренился, и вот-вот завалишься набок. Ничего явного — просто едва уловимая трещинa в обыденности. Весной он заметил это — в окне напротив. Крохотная кухонька на пятом этаже, где ровно в восемь зажигался свет. Она выходила босиком, в поношенном свитере, с кружкой в руках, будто мартовский холод ей нипочём, потому что под ногами — родная земля. Садилась за стол, поджимала колени и подолгу смотрела в ноутбук. То хохотала, запрокинув голову, то вытирала слёзы рукавом — не отрываясь от экрана, словно сжилась с болью, как с собственным дыханием. В её движениях не было театра — только жизнь. Обычная, непридуманная.
Красотой из журналов она не блистала, но в ней было что-то цепляющее. Что-то, ради чего он стал ждать этих вечеров. Как ждут любимую радиопередачу — не ради новостей, а ради знакомого голоса. Он жил один. После развода прошло два года, а тишина в его квартире стала почти осязаемой — заползала в постель, в остывший чай, в клавиатуру, по которой больше никто не стучал. Еда — доставка. Общение — переписка в телефоне. Мама звонила по воскресеньям и вздыхала: «Тебе уже сорок три, Ваня, ну сколько до грoба-то копаться?» А он кивал, улыбался в трубку и тыкал в экран, лишь бы поскорее закончить разговор.
Весной она смотрела в экран. Летом — читала. Осенью — печатала. Всегда — за тем же столом. В том же свитере. А на подоконнике сворачивалась в клубок её кошка Мурка — ещё одна деталь этого ритуала, как и занавески, кружка, тёплый свет. За девять месяцев она ни разу не взглянула в его сторону. Даже случайно. Будто знала — он наблюдает. Но не подавала знака. А он ждал. Каждый вечер, надеясь — вдруг повернётся? Не чтобы помахать. Просто чтобы показать: видит его тоже.
А потом — в январе — свет не зажёгся.
Он ждал. Один день. Два. Неделю. Ничего. Шторы наглухо закрoены. Мурки нет. Всё исчезло, будто кто-то вырвал страницу из книги на самом интересном месте. Он не знал, что делать. Не имел права лезть — но и свыкнуться не мог. На тринадцатый день пошёл. Пересёк двор. Поднялся. Постучал.
Открыла другая. Молодая. В наушниках. Удивлённо подняла бровь.
— Извините… тут раньше жила женщина… лет тридцати… с кошкой… светлые волосы…
— А… Надежда? — она сняла наушник. — Умерла. В декабре. Болела. В больнице была. Кошку, кажется, сестра забрала. Я с Нового года тут.
Он поблагодарил. Ушёл. Медленно. Будто с каждым шагом тишина вокруг него густела. Во дворе деревья стояли голые, будто и они знали. Вернулся домой. Сел на подоконник. И только тогда понял — руки дрожат. Потому что в том окне теперь ждать некого.
Теперь по вечерам там горела гирлянда. Весёлая, пёстрая. По стенам прыгали блики. Другая женщина, другие кружки, другая жизнь. Гитара. Смех. Чужие голоса. А он всё ждал — вдруг она появится. Сядет. Подожмёт ноги. И, может быть, хоть раз… посмотрит?
Не посмотрела.
А весной он впервые включил у себя настольную лампу. Просто так. Не потому что темно. А потому что — вдруг теперь кто-то смотрит с той стороны. И он садился. С книгой. С кружкой. В старом свитере, пропахшем одиночеством и временем.
Просто — чтобы горел свет.
