Вчера утром Злата включила телефон на полную громкость, на всякий случай. В глубине души она всё знала: он не напишет. Это чувство было, как предчувствие дождя вязкое, неизбежное, будто воздух густеет перед бурей. Но всё равно она поставила звук. Надежда, как старый шрам: ноет, но не отпускает. Злата собрала волосы в лёгкий беспорядочный пучок, чтобы выглядело естественно, но красиво. Накинула тёмнозелёное пальто то самое, в котором он однажды сказал, что она словно осенний лес. С тех пор она почти не носила его, но сегодня достала из шкафа. Нанесла яркоалый помаду слишком броскую для утренней прогулки в аптеку и булочную.
В аптеке в Москве было шумно: ктото кашлял в углу, ктото спорил о цене препаратов, ктото стоял, переставляя ноги. Пахло травяными настойками и какойто едкой химией. Злата взяла витамины те, что он советовал три года назад, когда они ещё вместе пили кофе по утрам. Упаковка лежала в её руках, она разглядывала мелкий шрифт. Срок годности до осени. Как будто время в этой коробке уже отмерило последние сутки.
В булочной всё как всегда: парень с татуировкой на запястье за прилавком, аромат свежего хлеба и корицы, тихая музыка из потёртого динамика. Злата купила круассан с малиной тот самый, который он однажды назвал «вкусом утра», улыбаясь и оттирая крошки от подбородка. Взяла два. Один для чая дома, как раньше, когда всё было проще. Второй просто так, чтобы был. Как маленький кусочек прошлого, который можно спрятать в карман.
Вернувшись в свою квартиру в Подмосковье, она замерла. Тишина висела, тяжёлая, как пыль на старых полках. Воздух будто боялся пошевелиться. Телефон лежал на подоконнике экраном вниз, словно стыдился её взгляда. Ни сообщений, ни звонков. Как будто мир прошёл мимо, не заметив её. Она сама стала тенью, растворяющейся в сером утреннем свете.
Злата поставила чайник, сняла пальто медленно, будто боялась нарушить тишину. Аккуратно поставила ботинки у двери, поправила воротник на вешалке. Включила старое радио, где диктор бормотал о пробках, потом о снежной буре, потом о выставке в Третьяковском. Всё звучало приглушённо, будто изпод воды. Сделала глоток горячего чая обжигающий, но проглотила, не поморщившись. Подошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу.
На улице падал мелкий, колючий снег, оседал на зонты, шарфы, асфальт и тут же таял. Молодой папа в тёмном пальто поправлял шапку сыну, бережно, с той заботой, что приходит с годами. Пожилые люди шли, опираясь друг на друга, будто их руки срослись за десятилетия. Ктото спешил, скользя по обледеневшему тротуару, ктото смеялся, уткнувшись в телефон, ктото замирал у витрины с новогодними гирляндами. Жизнь шла, шумная, живой, равнодушной. Мимо неё, как поезд, который ушёл, пока она стояла на платформе, не решившись прыгнуть.
Он не написал.
Но Злата взяла веник и подмела пол, хотя пыли почти не было. Позвонила тёте послушала рассказы о даче, о соседях, о новом рецепте пирога. Полила старый кактус, проверяя, не пожелтел ли он. Записалась к врачу мелочь, которую откладывала месяцами. Проверила квитанции: всё оплачено в рублях, поставила галочку в ежедневнике. Постирала плед, добавив чуть больше ароматизатора, чтобы дом пахнул чемто тёплым, живым.
Вечером зажгла свет во всех комнатах, не потому что боялась темноты, а потому что дом стал живым окна горели, отражаясь в мокром асфальте, словно шептали: здесь ктото есть. Здесь есть жизнь.
Злата посмотрела на своё отражение в стекле и подумала: «Он не написал. Но я здесь». Не оправдание, не вызов, а тихая правда. Как свеча, зажжённая не для когото, а для себя, чтобы помнить: ты всё ещё здесь.
