Он не написал
Вчера утром Злата включила телефон на предельную громкость на всякий случай. В её душе тихо шептало, что он не ответит. Это ощущение напоминало предчувствие мороза: густое, неизбежное, будто воздух перед первым снегом. Тем не менее она нажала «вкл». Надежда, как старый шрам, не уходит, даже если болит.
Злата собрала волосы в лёгкий, но продуманный пучок, чтобы выглядело естественно. На неё надела тёмнозелёное пальто, то самое, которое он однажды назвал осенним лесом. С тех пор её почти не видели, но сегодня она достала его из шкафа. Губы раскрасила яркоалой помадой слишком броско для утренней прогулки к аптеке и булочной.
В аптеке в «Пятёрочке» на Тверской было шумно: ктото хрипло кашлял, ктото спорил о цене таблеток в сто рублей, ктото стоял, переминаясь с ноги на ногу. Пахло травяными настойками и кислым антисептиком. Злата взяла витамины, те, что он советовал три года назад, когда они ещё вместе пили кофе в саду у дома. Упаковка дрожала в её руках, срок годности до осени. Как будто даже в ней время считало свои последние дни.
В булочной «Хлеб да Плюшки» пахло свежим хлебом, корицей и старой музыкой из растрёпанного динамика. За прилавком стоял парень с татуровкой на запястье. Злата купила круассан с малиной тот, что он однажды назвал «вкусом утра», вытирая крошки с подбородка. Она взяла два: один для чая дома, как в те простые времена; второй просто так, чтобы иметь кусочек прошлого, который можно спрятать в карман.
Вернувшись в небольшую квартиру в старом доме на Пушкинской, она замерла. Внутри царила тяжёлая тишина, словно пыль, осевшая на полках с книгами. Воздух стоял, будто боялся пошевелиться. Телефон лежал на подоконнике экраном вниз, словно стыдился её взгляда. Никаких сообщений, ни звонков как будто мир прошёл мимо, не заметив её. Злата чувствовала себя тенью, растворяющейся в сером свете утра.
Она поставила чайник, сняла пальто медленно, будто боясь разбудить молчание. Аккуратно поставила ботинки у двери, поправила воротник на вешалке. Включила старое радио, где диктор тревожил о пробках на Тверской, потом о надвигающемся снегопаде, затем о выставке в Третьяковской галерее. Голос звучал приглушённо, словно изпод воды. Злата сделала глоток горячего чая обжигающего, но приняла его без морщин. Подошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу.
На улице падал мелкий, колючий снег, покрывавший зонты, шарфы, асфальт, а потом исчезавший. Молодой отец в тёмном пальто поправлял шапку сыну, делая это с бережностью, пришедшей с годами. Старики шли, опираясь друг на друга, будто их руки срослись за десятилетия. Ктото спешил, скользя по обледеневшему тротуару, ктото смеялся, уткнувшись в телефон, а ктото замирал у витрины с новогодними гирляндми. Жизнь шла шумно, живо, безразлично, мимо неё, как поезд, ускользнувший, пока она стояла на перроне, не решив прыгнуть.
Он не написал.
Но Злата взяла веник и подмела пол, хотя пыли почти не осталось. Позвонила тёте, выслушала её рассказы о даче, о соседе и о новом рецепте пирога. Поливала старый кактус, проверяя, не пожелтел ли он. Записалась к врачу дело, откладывавшееся месяцами. Проверила квитанции: всё оплачено, поставила галочку в ежедневнике. Постирала плед, добавив чуть больше ароматизатора, чтобы дом пах тёплым, живым.
Вечером зажгла свет во всех комнатах, не из страха перед темнотой, а потому что дом казался живым: окна светились, отражаясь в мокром асфальте, будто шептали: здесь ктото есть.
Злата посмотрела на своё отражение в стекле и подумала: «Он не написал. Но я есть». Это не оправдание и не вызов, а тихая правда, как свеча, зажжённая не для когото, а для себя, чтобы помнить: ты всё ещё здесь.
