Дело было давно, но помнится, будто вчера. Шестнадцать лет искал купец первую дочь свою пропавшую, а она, того не ведая, уже давно в доме его жила да работала…
Заливалась слезами Прасковья, уткнувшись в подушку. Её рыдания разрывали тишину горницы. Фёдор же из угла в угол шагал, словно зверь в клетке, не находя ни покоя, ни ответа.
— Как можно было дитя потерять? — сквозь зубы процедил он.
— Да не теряла я её! — вскрикнула Паша. — Сидели мы на лавочке, Дашенька в песочнице играла. Кругом ребятня, ты ж знаешь! Не уследишь за каждым! А потом все разошлись… Я сразу всё обыскала, тебе позвонила!
Голос её снова дрогнул, и она зарыдала пуще прежнего. Фёдор остановился, присел рядом, положил руку на её плечо.
— Прости, — тише сказал он. — Понимаю. Её не потеряли. Увели. Найду. Обязательно найду.
Розыск пятилетней девочки начался тотчас. Полиция двор за двором прочёсывала, подвалы, парки, леса — всё перевернули. Но следов — ни единого. Словно сквозь землю провалилась.
Фёдор за ночь на десять лет постарел. Помнил клятву, данную умирающей жене: сделать Дашеньку самой счастливой, беречь пуще глаза. Через два года после её смерти женился на Прасковье. Та твердила: «Девочке материнская ласка нужна». Не сложилось у Даши с мачехой, но Фёдор верил — со временем привыкнет.
Год он был сам не свой. То в запой ударялся, то и рюмки в рот не брал. Фирмой тем временем правила молодая жена, и его это устраивало. Лишь одно делал ежедневно — звонил в полицию. И каждый раз слышал: «Новых данных нет».
Ровно через год после исчезновения дочери пришёл Фёдор на ту самую детскую площадку. Слёзы катились по щекам.
— Год… Целый год без неё…
— Плачь, плачь, батюшка. Слёзы душу облегчают, — раздался рядом голос.
Фёдор вздрогнул. Рядом сидела баба Глаша — дворничиха местная, жившая здесь с тех пор, как элитный посёлок построили. Казалось, она всегда тут была — ни старела, ни молодела, частью пейзажа стала.
— Как жить-то теперь?
— Да не так, как живёшь. На человека не похож. А коли Дашенька найдётся — каким ты ей предстанешь? Да и людям-то что творишь?
— О чём ты?
— О том, что жена твоя фирму распродаёт. Люди без работы остаются. Обещал им — теперь вышвыриваешь, как ветошь.
— Быть не может…
— А вот поди ж ты. Да и отравить может, коли что. Тогда и возвращаться девочке будет не к кому.
Баба Глаша встала и, не прощаясь, пошла прочь, шаркая метлой по асфальту.
Фёдор ещё посидел, затем медленно побрёл домой. За час привёл себя в порядок. В зеркале увидел старика — худого, осунувшегося, чужого.
Сел в машину, которую год не трогал, и поехал в контору. Внутри всё дрожало — чувствовал, как к жизни возвращается.
На первом этаже вместо знакомого лица — молоденькая девушка, в телефон уткнувшаяся. Даже не взглянула. На втором — новая секретарша, ярко накрашенная. Увидев Фёдора, вскочила:
— Вам туда нельзя!
Но он оттолкнул её и вошёл. В кабинете — сюрприз: Прасковья на коленях у молодца сидела. Увидев мужа, вскочила, одежду поправляя.
— Федя! Я всё объясню!
— Вон. Два часа у тебя, чтобы из города исчезнуть.
Паша убежала, а её кавалер, бледный как полотно, следом. Фёдор холодно добавил:
— Это и вас касается.
Через несколько минут вызвал всех начальников отделов. Позвонил Анфисе Петровне, старой секретарше, которую Прасковья уволила.
— Звонила вам — не брали трубку, — сказала она.
— Возвращайтесь. Вас ждут.
Так началось возрождение фирмы. Двое суток не выходил Фёдор из конторы, всё по полочкам раскладывал, связи восстанавливал, предателей увольнял. Домой вернулся — усмехнулся: Паша всё ценное прихватила. Но ему было не жаль. Лишь бы не надорвалась. Уже к полудню счета её заблокировал.
Знакомые головами качали: куда делся тот мягкий, добродушный человек? Теперь перед ними — жёсткий, непреклонный хозяин, слова своего не меняющий.
Через пять лет фирма процветала. Через десять — стала первой в губернии, конкурентов скупив. Его не просто уважали — боялись. Но трое знали, каков он на самом деле: Анфиса Петровна, домработница Аграфена Степановна да баба Глаша. Ведали они, что за холодной маской — боль, что не утихла.
Однажды вечером заглянула к нему Аграфена Степановна.
— Фёдор Митрич, можно на минуточку?
— Заходи, заходи.
Он отложил бумаги, потянулся:
— Чем это так пахнет? Блины, что ли?
Старуха рассмеялась:
— Учуял. Сдаётся мне, нарочно их напёк, чтоб я не смогла отказать.
— Может, и так. Что нужно?
— Фёдор Митрич, с тех пор как в новый дом переехали, не справляюсь одна. Дом-то большой, сад, цветы… А я ведь не молодею.
Фёдор встревожился:
— Уйти хотите?
— Да что вы! Помощницу прошу взять.
Он поморщился — не любил чужих в доме. Последние годы совсем отгородился от мира, лишь по делу общаясь. Новых лиц в жизни его не было.
— Аграфена Степановна, вы же понимаете…
— Понимаю, Фёдор Митрич. Но и вы поймите — старый дом был уютный, а тут хоромы. Да и силы уже не те.
Он задумчиво кивнул.
— Ладно. Только чтобы тихо было. Ни шума, ни суеты.
— Да разве я вас за пятнадцать лет подводила?
— Ни разу. А блины-то готовы?
— Ох, знаете вы мои слабости.
На следующий день Фёдор в контору не поехал. Как и шестнадцать лет подряд, отправился в парк, где всё началось. Где в обычный день исчезла Дашенька. Приезжал сюда каждый год, как на поминки. Сидел на скамейке, на детей смотрел, на небо, порой плакал, но чаще молчал. К вечеру возвращался домой, запирался в кабинете и позволял себе коньяку — единственный день
