После десятков лет совместной жизни Алексей, тяжело сдавив ладони в кармане, произнёс, что влюблён. Не в меня и он не собирается скрывать правду. Я закипятила чай, ведь когда реальность начинает протекать, человек автоматически пытается её зашить кипятком. Он стоял, опершись о дверную раму, будто только вернулся с пробежки, а не с решением, которое может перевернуть наш дом. Голос был спокоен, как разговор о смене планов на выходные.
Я влюблён. Не хочу тебя обманывать. Не могу этого остановить, произнёс он, каждое слово точно вписано, без прилагательных, без украшений. В этой чистоте была жёсткость, словно стерильный белый коридор больницы.
Пятнадцать лет назад он впервые привёз меня по этому адресу. Здесь будет кухня с длинным столом, смеялся он, стуча пальцами по необработанной стене. Кухня появилась. Стол тоже.
Но годы превратили её в место заключения логистических пактов: кто после детсада, кто к стоматологу, кто заказывает мешок пеллет, когда приезжают родители. Эти соглашения липкие, как мёд выглядят сладко, но скручивают руки. Возможно, именно из этой липкой будничности вырос его нынешний спокойный тон. Я влюблён, прозвучало это, как будто он сказал: «Я создал чтото живое».
Ты же знаешь, что это не письмо Деду Морозу? спросила я. Ты же не заказываешь «влюблённость» с доставкой на дом.
Знаю, ответил он. Но не хочу притворяться, будто ничего не происходит. Это было бы хуже.
Чужой кому? Ему, кто не в силах нести тайну, или мне, кого заставляют держать его «честность»? Я поставила перед ним чашку. Пар от чая поднимался, будто пытаясь скрыть наши лица.
Я не задавала вопросов о деталях. Не хотела списка измен: даты, места, сюрпризы. Измена не нуждается в календаре, чтобы болеть. Я спросила лишь одно:
Что ты собираешься сделать?
Не знаю, он сел. Знаю лишь, что не хочу тебя ранить. Но и не хочу превращать чужую жизнь в свой план. Я думал о паузе. О том, чтобы дать себе время.
Время слово, которое в устах взрослого мужчины звучит, как колыбель для его ответственности. Я сделала глоток чая. Вкус был как металл.
На мгновение в голове прозвучали все наши «когданибудь»: когданибудь поедем на автодоме вдоль берега, когданибудь я научусь готовить пад тай, когданибудь отремонтируем балкон. «Когданибудь» значит «после всех срочных дел». А сейчас «срочное» перескочило порог и уселось за столом.
Я не буду соревноваться с тобой, прошептала я. И не буду устраивать кастинг на «лучшую любовь».
Мне не нужна конкуренция, он ответил быстро. Я хочу правды.
Правда тоже имеет последствия, напомнила я. Это не красивое слово. Правда это ящики, адреса, номера счётов, разговоры с детьми. Правда выбор, а не «увидим».
Он кивнул. Впервые опустил взгляд. Я увидела, как он раскладывает руки на столе, будто считает сухожилия. Раньше я не замечала его рук. Теперь я думала: те же, что скручивали наш стол. Те же, что теперь хотят скрутить свою жизнь гдето в другом месте.
Я села ближе. Поняла, что должна назвать правила, пока эмоции не съедят стулья под нашими ногами.
Останься сегодня в гостиной, сказала я. Завтра утром заберёшь несколько вещей. Не потому, что выгоняю тебя. А потому, что дом не может быть приёмной для нерешённости.
Хорошо, ответил. Прости.
Прости для тебя. Для меня факты, прервала я. Дети узнают от меня и от тебя вместе. Без рассказов о «сложных делах». Они поймут столько, сколько смогут. Но мы не будем репетировать с ними спектакль «всё в порядке».
Мы молчали. Часы тикали громче, чем обычно. На кухне пахло лимоном из чистящего средства. Вдруг осознала, что годы мы строили дом звуками: смехом, разговорами, музыкой из радио, даже этим чёртовым тиканием. А теперь один сигнал превратил всё в тихую гимназию после уроков.
Я встала, открыла окно. Холодный воздух лёгкими иглами по коже. Он сделал шаг вперёд, как будто хотел коснуться, но остановился. Хороший знак. Может, впервые за долгое время понял, что «влюблённость» не даёт ему права на чужие территории.
Вечером, после ужина с детьми (говорили осторожно, без деталей; дочь сжала губы, сын спросил, будет ли это «навсегда»), он собрал сумку. Не драматично. Шаги стихли. На вешалке осталась куртка та самая, в которой он всегда терял чеки. Поняла, что в этой куртке больше нашей жизни, чем в его сегодняшних словах.
Куда ты идёшь? спросила я.
К другу. У меня есть ключ, ответил. Не хочу оставлять тебе бардак.
Бардак уже есть, сказала я без злобы. Он просто невидим.
Он улыбнулся печально.
Не знаю, правильно ли я говорю это так.
Было бы хуже молчать, ответила я. Больнее всего ранить и просить, чтобы никто не кричал. Поэтому я не буду кричать. Я уберу порядок.
Когда он ушёл во вторую комнату, я взяла блокнот и ключи. Не чтобы планировать жизнь заново в таблице, а лишь чтобы записать три фразы, которые смогу унести: «Не буду соперничать. Не буду притворяться. Не стану его вешалкой для сомнений». Закрыла блокнот. Достаточно.
Ночь была остра, как стекло. Я ворочалась, думая о всех женщинах, которым подарили «честность» без чека. О тех, кто остался «для детей». О тех, кто ушёл «для себя». Утром я поднялась лёгким движением, будто тело хотело обогнать меня.
Сварила кофе и села у окна. Он вышел из гостиной в беговой майке, в руках сумка. Не посмотрел на меня с просьбой о приговоре. И это было правильно.
Нужно ли чтото ещё взять? спросил.
Да, ответила после паузы. Возьми своё «увидим». Оставь мне тишину. Я её приручу.
Он кивнул. Поцеловал воздух там, где раньше было моё боковое лицо. Тихо закрыл дверь. Слышала, как спускается по лестнице. Один, два, три шесть этажей. Когда стихло, в квартире стало глухо.
Я открыла холодильник, достала молоко, включила посудомойку. Обыденность может быть смелее великих жестов. Отправила на работу сообщение: «Беру выходной». Позвонила подруге: «Нужна прогулка». Поставила кольцо на блюдце после бабушкиного кольца. Не из упрямства. Из заботы о себе.
Вечером пришло SMS от него: «Я в безопасности. Думаю о нас. Не хочу, чтобы всё закончилось». После длительной паузы я ответила: «Не хочу быть полужизнью для когото. Если хочешь быть с ней иди. Если хочешь быть со мной вернись, но без параллельных планов. Не сегодня. И без любви в кавычках».
Больше он не писал. И это было правильно. Иногда молчание первое честное слово.
Мы можем ещё встретиться за тем же столом? спросила я в конце. Не знаю. Знаю, что не стану стоять в проёме, превращаясь в вопросительный знак. Завтра поменяю постель, переставлю чашки, вынесу коробки в подвал. Не как ритуал распада, а как подготовку места к тому, что будет: либо я одна целая, либо мы тоже целые.
А если он когданибудь спросит, жалею ли я, что заставила его выйти в тот день, я скажу: не жалею, что открыла окно. Даже если ещё мгновение принесёт сквозняк. Ведь только в свежем воздухе можно понять, дышит ли то, что осталось.
Иногда, поздними вечерами, когда квартира засыпает быстрее меня, в голове появится тихая мысль, которую нельзя полностью заглушить: а может, стоило удержать его хотя бы на мгновение дольше
