После лет совместной жизни Иван говорит, что влюблён. Не в меня и не собирается это скрывать. Я завариваю чай, потому что когда мир начинает протекать, человек рефлекторно заделывает его кипятком. Он стоит, опершись о дверную коробку, будто только что вернулся с пробежки, а не с решения, которое переворачивает дом. Его голос ровен, как будто обсуждает изменения планов на выходные.
Я влюблён. Не хочу тебя обманывать. Не могу этого остановить. каждое слово кристально точно, без прилагательных, без украшений. В этой чистоте прячется чтото холодное, как белизна больницы.
Пятнадцать лет назад он впервые привёз меня по этому адресу. Здесь будет кухня с длинным столом, смеялся он, постукивая пальцами по голой стене. Кухня есть. Стол тоже.
Со временем эта комната превратилась в место заключения бытовых договоров: кто после детсада, кто к стоматологу, кто заказывает гранулы, когда приезжают родители. Эти разговоры липнут, как мёд выглядят сладко, но связывают руки. Возможно, именно из этой липкой повседневности вырос его сегодняшний покой. Я влюблён, звучало это, как будто он создал чтото живое.
Ты знаешь, что это не письмо Деду Морозу? спрашиваю я. Ты не заказываешь «влюблённость» с доставкой на дом.
Знаю, отвечает он. Но не хочу притворяться, что ничего не происходит. Было бы хуже.
Хуже для кого? Для него, который не способен нести тайну, или для меня, которой приходится тащить его «честность»? Я ставлю перед ним чашку. Пар от чая поднимается, пытаясь скрыть наши лица.
Я не задаю вопросов о деталях. Не хочу каталога измен: даты, места, сюрпризы. Измена не нуждается в календаре, чтобы ранить. Спрашиваю лишь одно:
Что ты планируешь?
Не знаю, садится он. Знаю только, что не хочу тебя ранить. Но и не хочу строить чужой план жизни. Я думал о паузе. О том, чтобы дать друг другу время.
Время. Это слово в устах взрослого мужчины звучит, как колыбель для его ответственности. Я делаю глоток чая. На вкус металл.
Коротко в голове проносятся все наши «когданибудь»: когданибудь поедем автодомом вдоль берега, когданибудь я научусь готовить пад тай, когданибудь сделаем ремонт балкона. «Когданибудь» это «после всех срочных дел». А сейчас «срочное» уже проскочило в дверь и уселось за столом.
Я не буду соревноваться с тобой, тихо говорю. И не буду устраивать кастинг на «лучшую любовь».
Мне не нужна конкуренция, быстро отвечает он. Я хочу правды.
Правда тоже имеет последствия, напоминаю. Правда это не красивое слово. Это ящики, адреса, номера счетов, разговоры с детьми. Правда это выбор, а не «увидим».
Он кивает. Впервые опускает взгляд. Я замечаю, как он складывает руки на столе, будто считает сухожилия. Раньше я не обращала внимания на его руки. Теперь понимаю: те же руки, что скручивали наш стол, теперь хотят скрутить свою будущую жизнь гдето в другом месте.
Я садюсь ближе. Чувствую, что должна озвучить правила, пока эмоции не съедят наши стулья.
Оставайся сегодня в гостиной, говорю. Завтра утром возьми несколько вещей. Не потому, что выгоняю тебя, а потому, что дом не приёмная для нерешительности.
Хорошо, отвечает. Прости.
Прости для тебя, а для меня это факты, перебиваю. Дети узнают от меня и от тебя вместе. Без рассказов о «сложных делах». Они поймут столько, сколько смогут. Но мы не будем ставить им спектакль «всё в порядке».
Мы молчим. Часы тикают громче, чем обычно. На кухне пахнет лимоном из моющего средства. Я вдруг понимаю, что годы мы строили дом звуками: смехом, разговорами, радио, даже этим чёртовым тиком. А теперь один сигнал превратил всё в тихий зал после уроков.
Я встаю, открываю окно. Холодный ветер жалит кожу, как лёгкие иглы. Он делает шаг вперёд, будто хочет коснуться, но останавливается. Хороший знак. Может, впервые за долгое время он понял, что «влюблённость» не даёт ему пропусков в чужие территории.
Вечером, после ужина с детьми (мы говорим осторожно, без подробностей; дочь сжимает губы, сын спрашивает, будет ли это «навсегда»), он собирает сумку. Не драматично. Шаги затихают. На вешалке остаётся куртка та, в которой всегда теряется чек. Думаю, в этой куртке больше нашего совместного бытия, чем в его сегодняшних словах.
Куда ты идёшь? спрашиваю.
К другу. У меня есть ключ, отвечает. Не хочу оставлять тебе беспорядок.
Беспорядок уже есть, говорю без злобы. Только он невидим.
Он улыбается печально.
Не знаю, правильно ли я говорю это так.
Было бы плохо молчать, отвечаю. Было бы плохо ранить. Но хуже всего ранить и просить, чтобы никто не кричал. Поэтому я не буду кричать. Я приведу порядок.
Он уходит в другую комнату, я беру блокнот и ключи. Не чтобы планировать жизнь в таблице, а чтобы записать три строки, которые могу удержать: «Я не буду конкурировать. Я не буду притворяться. Я не стану его вешалкой для сомнений». Закрываю блокнот. Достаточно.
Ночь остра, как стекло. Переворачиваюсь с боку на бок, вспоминая всех женщин, которым дарили «честность» без чека. Тех, кто остался «ради детей». Тех, кто ушёл «ради себя». Утром поднимаюсь лёгким движением, будто тело хочет обогнать меня.
Завариваю кофе и сажусь у окна. Он выходит из гостиной в беговой футболке, в руках сумка. Не смотрит на меня с требованием приговора. И это правильно.
Нужно ли мне чтонибудь ещё взять? спрашивает.
Да, отвечаю после паузы. Возьми своё «увидим». Оставь мне тишину. Я её приручу.
Он кивает. Целует воздух там, где раньше была моя щека. Тихо закрывает дверь. Слышу, как он спускается по лестнице. Один, два, три шесть этажей. Когда стихает, в квартире становится необычно ясно.
Я открываю холодильник, достаю молоко, включаю посудомойку. Повседневность может быть смелее великих жестов. Отправляю на работу сообщение: «Беру выходной». Звоню подруге: «Нужна прогулка». Кладу обручку на блюдце после кольца от бабушки. Не из упрямства, а из заботы о себе.
Вечером приходит СМС от Ивана: «Я в безопасности. Думаю о нас. Не хочу, чтобы всё закончилось». После долгой паузы отвечаю: «Не хочу быть половиной чьейто жизни. Если хочешь быть с ней иди. Если хочешь быть со мной возвращайся, но без параллельных планов. Не сегодня. И без кавычек о любви».
Он больше ничего не пишет. И это хорошо. Иногда отсутствие ответа первое честное слово.
Можем ли мы ещё встретиться по обе стороны одного стола? Не знаю. Знаю, что не стану стоять в дверном проёме, превращаясь в вопросительный знак. Завтра поменяю постельное, переставлю чашки, вынесу коробки в подвал. Не как ритуал распада, а как подготовку места для того, что будет: либо я одна целая, либо мы тоже целые.
Если он когданибудь спросит, жалею ли я, что заставила его уйти в тот день, скажу: не жалею, что открыла окно. Даже если ещё на мгновение впустит сквозняк. Ведь только в свежем воздухе можно проверить, дышит ли то, что осталось.
Иногда, поздними вечерами, когда квартира засыпает быстрее меня, в голове появляется тихая мысль, которую не могу полностью заглушить: а может, стоило его удержать? Хоча бы чутьчуть дольше.
