После похорон мужа мой сын сказал: «Выходи», но он не представлял, что я уже сделала.
Вряд ли ты переживешь такие слова, если только не потерял так много, что отнимать уже нечего. Так что, прежде чем устроиться поудобнее, поставь лайк и подпишись, если тебе нравится то, что я здесь делаю. И пока ты это делаешь, расскажи, откуда ты меня слушаешь и который сейчас час.
Посмотрим, сколько сердец еще бьется сегодня вечером. А теперь выключи свет, может, включи вентилятор для легкого шума, и начнем эту ночь. Я смеюсь.
Конечно, я смеюсь. Думаю, он шутит. Ну кто так поступает? Кто привозит свою мать, только что похоронившую мужа шесть дней назад, на окраину города и говорит ей выйти? На мне старые тапочки.
Тапочки моего мужа Льва, если точнее. Я хожу в них по дому с похорон. Они мне не по размеру.
Никогда не были. Но я не могла надеть нормальную обувь. Еще не время.
«Ты серьезно?» спрашиваю я. Голос легкий, будто мы просто пробуем. Будто все еще притворяемся.
И тут он смотрит на меня. И тут я понимаю. Ни моргания, ни дрожи.
Он просто протягивает мне сумочку, будто принес еду на вынос. «Дом и гостевой дом теперь мои, говорит он. Камилла уже меняет замки».
Камилла, его жена, с улыбкой, как натянутый пластик, и этим мягким, снисходительным тоном, который делает любое слово одновременно благословением и предупреждением. Я моргаю, будто дорога передо мной изменится, будто он улыбнется и скажет, что это ошибка, недоразумение, ужасная шутка. Но нет.
Моя дверь уже открыта. Мои тапочки касаются гравия. И прежде чем я успеваю вдохнуть, машина отъезжает назад.
«Это безумие», говорю я. Голос даже не дрожит. Он слишком спокоен для этого.
«Ты не можешь просто Я твоя мать, Игорь».
Он не отвечает. Только бросает через плечо: «Ты поймешь. Ты всегда понимаешь».
И уезжает. Без чемоданов. Без телефона. Без плана. Только сумочка, пальто и звук шин по мокрой дороге, растворяющийся вдали, как дым.
Я не плачу. Не в этот момент. Просто стою там.
Спина прямая. Ветер пахнет солью и ржавчиной.
Туман окутывает меня, мягкий, но тяжелый, будто пытается запомнить мои очертания. Я смотрю, как его задние огни исчезают. А с ними 40 лет жизни, которую я помогала строить.
Но вот что мой сын так и не понял. Он не оставил меня одну. Он освободил меня.
Он думал, что выбросил меня на свалку. На самом деле он открыл дверь, о существовании которой даже не догадывался. Потому что он не знает, что я сделала до того, как его отец умер.
Мы похоронили Льва всего шесть дней назад. Я почти ничего не помню с похорон, кроме того, как трава поглощала мои каблуки и как Игорь отказывался смотреть на меня. Камилла вцепилась в его руку, как плющ в забор.
Я помню, как он наклонился к священнику и прошептал достаточно громко, чтобы я услышала: «Она не в себе. Это горе. Она не принимает разумных решений».
Тогда я подумала, что она пытается быть мягкой. Думала, у нее благие намерения.
Но сейчас, стоя в тумане, я понимаю, чем на самом деле был тот момент. Это был первый шаг в перевороте. Лев доверил Игорю документы на гостевой дом.
«Я не хотела обременять сына», убеждала я себя. У него и так хватало забот.
Я просто хотела, чтобы у Льва были достойные последние недели. Но где-то между медицинскими формами и звонками в страховую что-то еще проскользнуло. Что-то с моим именем.
Что-то поддельное. Я еще не знала всего масштаба. Но знала достаточно, чтобы почувствовать, как болезнь разгорается в груди, как огонь подо льдом.
Это была не просто измена. Это было воровство. Всего.
Моего мужа. Моего дома. Моего голоса.
Гостевого дома, который мы с Львом построили с нуля, с руками, перепачканными краской, и мебелью с барахолки. Место, которое началось с двух комнат, переносной плиты и горсти надежды. Игорь всегда был хитрым.
Слишком хитрым. Еще ребенком он находил лазейки. Но эта хитрость обрела клыки, когда он сошелся с Камиллой.
Эта женщина умела превращать вежливость в оружие. Я пошла. Не знала куда, просто знала, что не могу стоять.
Не в этом тумане. Не в этих тапочках. Колени болели.
Губы пересохли. Но
