После похорон мужа мой сын сказал: «Вылезай», но он и представить не мог, что я уже успела сделать.
Вряд ли ты переживешь такое, если только не потерял настолько много, что отнимать уже нечего. Так что, прежде чем устроиться поудобнее, потрать секунду, чтобы поставить лайк и подписаться но только если тебе правда нравится то, что я здесь делаю. А заодно расскажи, откуда ты меня слушаешь и который сейчас час.
Посмотрим, сколько сердец еще бьется в эту ночь. А теперь приглуши свет, может, включи вентилятор для мягкого шума, и начнем. Я смеюсь.
Конечно, я смеюсь. Мне кажется, он шутит. Ну серьезно, кто так поступает? Кто везет свою мать, только что похоронившую мужа шесть дней назад, на окраину города и велит ей выйти? На мне старые тапки.
Тапки моего Лёвы, если точнее. Я не снимала их с похорон. Они мне велики.
Они всегда были мне велики. Но надеть нормальную обувь я пока не могла. Еще не время.
«Ты это серьезно?» спрашиваю я. Голос звучит легко, будто мы репетируем. Будто все еще притворяемся.
И тут он смотрит на меня. И тут я понимаю. Он не моргает, не дрожит.
Просто протягивает мне сумочку, будто передает пакет с едой навынос. «Дом и гостиница теперь мои, говорит он. Камилла уже меняет замки».
Камилла, его жена, с улыбкой, похожей на натянутый пластик, и этим мягким, снисходительным тоном, превращающим любое слово в благословение и предупреждение одновременно. Я моргаю, будто дорога вот-вот изменится, будто он рассмеется и скажет, что это ошибка, недоразумение, ужасная шутка. Но нет.
Дверь уже открыта. Мои тапки касаются гравия. И прежде чем я успеваю перевести дыхание, машина дает задний ход.
«Это безумие», говорю я. Даже голос не дрожит. Он слишком спокоен для этого.
«Ты не можешь просто… Я твоя мать, Женя». Он не отвечает. Лишь бросает через плечо: «Ты поймешь».
«Ты всегда понимаешь». И уезжает. Без чемоданов.
Без телефона. Без плана. Только сумочка, пальто и звук шин по мокрому асфальту, растворяющийся, как дым.
Я не плачу. Не тогда. Просто стою.
Спина прямая. Взгляд твердый. Ветер пахнет солью и ржавчиной.
Туман окутывает меня, мягкий, но тяжелый, будто пытается запомнить мои очертания. Я смотрю, как исчезают задние фары. А с ними сорок лет жизни, которую я помогала строить.
Но вот что мой сын так и не понял. Он не оставил меня одну. Он освободил меня.
Он думал, что выбросил меня на свалку. На самом деле он открыл дверь, о существовании которой даже не подозревал. Потому что он не знает, что я сделала до того, как умер его отец.
Мы похоронили Лёву всего шесть дней назад. Я почти ничего не помню с похорон, кроме того, как трава проваливалась под каблуками и как Женя отказывался смотреть на меня. Камилла вцепилась в его руку, как плющ в забор.
Помню, как она наклонилась к священнику и прошептала достаточно громко, чтобы я услышала: «Она не в себе. Это горе. Она не принимает разумных решений». Тогда мне казалось, она пытается быть деликатной. Мне казалось, у нее благие намерения.
Но сейчас, стоя в тумане, я понимаю, чем на самом деле был тот момент. Первым ходом в перевороте. Лёва доверил Жене документы по гостинице.
«Не хотела грузить сына», твердила я себе. У него и так полно забот.
Я лишь хотела сохранить достоинство Лёвы в последние недели. Но где-то между медицинскими формами и звонками в страховую что-то еще проскользнуло. Что-то с моим именем.
Что-то поддельное. Я еще не знала всего масштаба. Но знала достаточно, чтобы почувствовать, как в груди расцветает болезнь как огонь подо льдом.
Это была не просто измена. Это было воровство. Всего.
Моего мужа. Моего дома. Моего голоса.
Гостиницы, которую мы с Лёвой строили с нуля, с руками в краске и подержанной мебелью. Места, начавшегося с двух комнат, переносной плиты и кучи надежды. Женя всегда был хитрым.
Слишком хитрым. Даже ребенком он находил лазейки. Но эта хитрость обрела клыки, когда он сошелся с Камиллой.
Эта женщина могла превратить вежливость в оружие. Я пошла. Не знала куда, знала лишь, что не могу стоять.
Не в этом тумане. Не в этих тапках. Колени ныли.
Губы пересохли. Но я шла. Мимо капающих деревьев.
Мимо замшелых заборов. Мимо призраков всего, что я отпустила, чтобы мой сын вырос высоким. Где-то на четвертом километре меня накрыло.
Тихо, но твердо. Они думают, что победили. Думают, что я слабая.
Что меня можно выбросить. Но они забыли кое-что. У меня осталась бухгалтерская книга Лёвы.
У меня остался сейф. И самое главное мое имя все еще в документах. Я еще не мертва.
Туман лип к коже, как пот. Ноги горели. Дыхание сбивалось.
Но я не останавливалась. Не потому что не устала. Устала.
Боже, как устала. Но если остановлюсь начну думать. А если начну думать сломаюсь.
Я прошла под линией электропередач. Ворон смотрел сверху, будто знал. Будто понимал.
Я вспомнила записочки, которые клала Жене в ланчбокс. «Ты храбрый. Ты добрый. Я люблю тебя». Резала бутерброды в форме динозавров. Читала ему по четыре книги перед сном.
Даже научилась заплетать косички в волосах его игрушечных солдатиков, потому что он хотел «прически воинов». А теперь я была мусором на обочине. Тот мальчик, что бежал в мои объятия после кошмаров, исчез.
Его заменил мужчина, способный вышвырнуть меня, как вчерашний мусор. Я не помню, сколько прошла.
Шесть, может, больше. Но когда увидела выцветшую вывеску «Лавка Даши», ноги чуть не подкосились. Даша держала эту лавку с моих подростковых лет.
Раньше продавала леденцы и газеты. Теперь лавандовые латте и собачьи лакомства в виде утят. Я открыла дверь.
Колокольчик звякнул. Даша подняла взгляд от очков. «Галя, сказала она, голос дрогнул.
