После похорон мужа сын отвёз меня на окраину города и сказал: «Выходи здесь»… Но он не знал о тайне, которую я уже хранила в душе… ????

После похорон мужа мой сын отвёз меня на окраину города и сказал: «Выходи здесь» Но он не знал тайны, которую я уже носила в себе
Вряд ли кто-то переживёт такое, если уже не потерял всё, что можно было потерять. Так что, прежде чем устроиться поудобнее, вздохни и подумай, стоит ли мне доверять. А если доверяешь, скажи, откуда ты меня слушаешь и который сейчас час.
Посмотрим, сколько сердец ещё бьётся сегодня ночью. Теперь приглуши свет, может, включи вентилятор для тихого шума, и начнём. Я смеюсь.
Конечно, я смеюсь. Мне кажется, он шутит. Ну кто так делает? Кто высаживает свою мать, которая всего шесть дней назад похоронила мужа, на окраине города и говорит «выходи»? На мне старые тапочки.
Тапочки моего Лёвы, если точнее. Я хожу в них по дому с самых похорон. Они мне велики.
Всегда были велики. Но надеть нормальную обувь я пока не могла. Ещё не время.
«Ты серьёзно?» спрашиваю я. Голос звучит легко, будто мы просто пробуем. Будто всё ещё притворяемся.
И тут он смотрит на меня. И тут я понимаю. Ни моргания, ни дрожи.
Он просто протягивает мне сумку, будто передаёт еду навынос. «Дом и гостиница теперь мои, говорит он. Камилла уже меняет замки».
Камилла, его жена, с её улыбкой, как натянутый пластик, и этим сладким, снисходительным тоном, от которого любое слово звучит как благословение и угроза одновременно. Я сильно моргаю, будто дорога передо мной может измениться, будто он вдруг улыбнётся и скажет, что это ошибка, недоразумение, ужасная шутка. Но нет.
Дверь уже открыта. Мои тапочки касаются гравия. И прежде чем я успеваю вдохнуть, машина даёт задний ход.
«Это безумие», говорю я. Голос даже не дрожит. Он слишком спокоен для этого.
«Ты не можешь просто Я твоя мать, Женя». Он не отвечает. Только бросает через плечо: «Ты поймёшь».
«Всегда понимаешь». И уезжает. Без чемоданов.
Без телефона. Без плана. Только сумка, пальто и звук шин по мокрой дороге, удаляющийся от меня, как дым.
Я не плачу. Не тогда. Просто стою.
Спина напряжена. Хребет будто стальной. Ветер пахнет солью и окисью.
Туман окутывает меня, мягкий, но тяжёлый, будто пытается запомнить мои очертания. Я смотрю, как исчезают задние фонари. А с ними 40 лет жизни, которую я помогала строить.
Но вот что мой сын так и не понял. Он не оставил меня одну. Он освободил меня.
Он думал, что выбрасывает меня. На самом деле он открыл дверь, о которой даже не знал. Потому что он не подозревает, что я сделала до смерти отца.
Мы похоронили Лёву всего шесть дней назад. Я почти ничего не помню с похорон, кроме того, как трава проваливалась под каблуками и как Женя отводил взгляд. Камилла вцепилась в его руку, как плющ в забор.
Я помню, как он наклонился к священнику, шёпотом, но так, чтобы я слышала: «Она не в себе. Горе».
«Она не принимает разумных решений». Тогда я подумала, что он пытается быть мягким. Что у него благие намерения.
Но сейчас, стоя в тумане, я понимаю, что это было. Это был первый ход в перевороте. Лёва доверил Жен