На холодной железной скамейке в одном из парков Нижнего Новгорода сидел пожилой мужчина, кутавшийся в потертый драповый плащ. Когда-то он носил его, работая сантехником в местном ЖЭКе. Звали его Пётр Семёнович. Ветеран труда, вдовец, отец единственного сына и, как ему прежде казалось, счастливый дедушка. Всё это рухнуло в один миг, словно подтаявший сосулькой лед, под напором чужого своеволия.
Когда сын привел в дом жену, Светлану, сердце Петра сжалось от тревоги. Её сладковатая улыбка и ледяные глаза были как предвестник беды. Она не устраивала истерик, не кричала — но методично, как бульдозер, выкорчёвывала из их жизни всё, что считала лишним. И Пётр понял это сразу. Но поделать ничего не мог.
Сначала исчезли его вещи. Коллекция марок, собираемая с юности, оказалась на помойке. Старый диван, где он любил дремать после обеда, объявили «анахронизмом». Даже его заварочный чайник, участник утренних бесед с сыном, пропал без вести. Потом пошли намёки: «Пап, тебе бы на дачу съездить, воздух свежий». А вскоре прозвучал приговор: «Может, тебе к тёте Кате в деревню перебраться?»
Пётр не стал спорить. Гордость не позволила. Молча собрал узелок — пару рубах, фотокарточку покойной жены Катерины — и вышел. Без слов, без сцен, только с тяжёлым камнем в груди, что стал его вечным спутником.
По заснеженным улицам Нижнего он бродил, как тень. Пристанищем стала скамья в парке, где когда-то гулял с Катюшей, а позже — с маленьким Серёжкой. Тут он коротал часы, уставившись в никуда, пока воспоминания не начинали жечь сильнее мороза.
В особенно колючий день, когда ветер продувал насквозь, а глаза слезились от стужи, раздался голос:
— Пётр? Пётр Семёнович?
Он обернулся. Перед ним стояла женщина в дублёнке и пуховом платке. Лицо знакомое, но память включилась не сразу. Галина Сергеевна. Первая любовь, потерянная из-за его работы на Севере, а потом забытая, когда он женился на Катерине.
В её руках термос и кулёк с пирожками.
— Что ты тут, как бомж, сидишь? Совсем рехнулся? — в её голосе была неподдельная тревога.
Этот простой вопрос растопил лёд в душе. Пётр молча взял стакан чая и пирожок. Комок в горле, слёз нет, но сердце ныло, будто его тисками пережимали.
Галя присела рядом, словно не прошло сорока лет.
— Я тут недалеко живу, — начала она. — А ты… что один-то?
— Места знакомые, — слабо улыбнулся он. — Тут Серёжка на коньках кататься учился. Помнишь?
Галя кивнула, глаза потеплели.
— А теперь… — Пётр вздохнул. — Женился. Квартира на него. Жена ультиматум поставила: или она, или я. Выбрал её. Не осуждаю. Молодые — своя жизнь.
Галина молча смотрела на его огрубевшие руки, такие знакомые и такие одинокие.
— Пошли ко мне, Пётр, — вдруг сказала она. — Отогреешься, поешь. Завтра разберёмся. Солянку сварю, поговорим. Ты же не статуя, ты человек. И не должен быть один.
Он долго смотрел на неё, не веря. Потом спросил:
— А ты… как одна-то?
Глаза её затуманились.
— Муж погиб в девяностых. Детей Бог не дал. Работа, огород, кот Мурзик… Круговорот. Ты первый за много лет, с кем чай делю.
Сидели ещё долго. Снег падал мягко, словно укутывая их боль. Прохожих не было — парк стал их крохотной вселенной.
Утром Пётр проснулся не на скамейке, а в тёплой комнатке с кружевными занавесками. Пахло свежими ватрушками. За окном искрился иней, а в душе — забытое чувство покоя.
— Вставай, соня! — вошла Галя с тарелкой оладий. — Когда ты в последний раз домашние ел?
— Давно, — хрипло ответил он. — Серёжа со Светкой только пельмени магазинные жрали.
Галя не стала допытываться. Просто накормила, укрыла клетчатым пледом, включила «Радио России». Тишина вдруг перестала давить.
Дни складывались в недели. Пётр оживал. Чинил краны, копался в огороде, рассказывал байки — как однажды зимой целый подъезд от разрыва трубы спас. Галя слушала, варила его любимый рассольник, штопала носки. Давала то, чего он не знал годами — заботу.
Но однажды всё перевернулось.
Галя возвращалась с рынка, когда у калитки увидела машину. Из неё вышел мужчина. Пётр узнал бы его с закрытыми глазами — сын Сергей.
— Здрасьте… — начал он неуверенно. — Вы не знаете, тут живёт Пётр Семёнович?
Галя сжала авоську, сердце ёкнуло.
— А ты ему кто?
— Я… сын. Ищу его. Ушёл он, а я… не знал. Светка сбежала. Оказалось, я слепой был.
Галя вгляделась в него.
— Заходи. Но знай: отец — не табуретка. Не обязан возвращаться только потому, что тебе пусто стало.
Сергей кивнул, потупив взгляд.
В доме Пётр сидел с «Комсомолкой». Увидев сына, замер. Воспоминания о холодных ночах, скамейке, предательстве нахлынули, как волна.
— Пап… — голос Серёжки дрогнул. — Прости. Я дурак.
Тишина повисла, как тяжёлая штора. Наконец Пётр сказал:
— Мог бы и раньше догадаться. До уличных ночёвок, до морозов. Но… ладно.
Слёзы потекли по щекам — горькие, но тёплые, как надежда.
Через месяц Сергей предложил отцу вернуться. Пётр отказался.
— Я свой дом нашёл, — сказал он. — Тут тепло, тут меня ждут. Обиды нет, просто устал начинать с нуля. Прощать — не значит забывать.
Года через два Пётр с Галей приходили в тот самый парк. Держались за руки, кормили голубей, пили чай из одного стакана. То молчали, то вспоминали былое.
Как-то Пётр глянул на небо и тихо молвил:
— Жизнь — вещь заковыристая. Выгонят из дома — кажется, всё кончено. А потом приходит человек — не с деньгами, а с теплотой в душе — и дарит новый дом. Не ст— И знаешь, Галя, я теперь понимаю — настоящий дом не в стенах, а в людях, которые ждут тебя с горячим чаем и добрым словом.
