Слышь, Галя совсем взвилась в тот день! Бросила трубку так, что чуть старый телефон не разлетелся. Сидит на табуретке у кухонного стола, сама бледная, руки трясутся.
— Мам, ну что у тебя случилось-то? — Олеся, дочка, из комнаты выглянула. — Кто звонил-то?
— Никто! — Галя сипло ответила. — Не звонил никто.
Олеся подошла, видит – мать вся дрожит.
— Мамочка, да ты белая как стена! Что такое?
— Папа твой объявился… — прошептала Галя Петровна. — Столько лет прошло… Встретиться хочет, поговорить. Говорит, скучает, жалеет обо всем.
— Папа?! — Олеся присела рядом, мамину руку взяла. — А чего ему надо-то?
— Чтобы простила. Чтобы пустила. Болеет, говорит, врачи… — Галя замолчала, слезу смахнула. — Поздно, Олечка. Очень уж поздно.
— Мам, ну объясни толком, что тогда было-то? Я маленькая была, помню только – ушел и все.
Галя Петровна встала, к окну подошла. За стеклом дождь моросит, капли стекают, как слезы.
— Тебе семь стукнуло. Спрашиваешь: где папа? А я не знаю, что ответить. Командировка, мол, скоро придет. Сама-то где он – понятия не имела.
— Так просто взял и исчез? Ничего не пояснил?
— Не просто исчез. Он… предал нас. Меня, тебя, дом. Другав семья у него была, Олечка. Другая жена, свои дети. Их и выбрал.
Олеся молчала, в голове переворачивая услышанное. Тридцать два ей стукнуло, а папины образы из детства – лишь туманные пятна.
— Говорил, любит нас, — продолжала Галя. — Каждый день домой приходил, с тобой играл, сказки читал. А потом я узнала – у него дочь есть старшая, от той женщины. Еще на три года тебя старше. И жена та, Пелагея, считала себя законной. О нас даже не ведала.
— Боже мой, мама… Как ты узнала-то?
— Стыдно сказать. Заболел он, в больницу попал. Пришла навестить, а там женщина сидит с девочкой. Та девочка как крикнет: «Папа, папа!» – а он ее обнимает. Все в один миг поняла. Стою в дверях, он меня видит – весь побелел. Та Пелагея смотрит то на меня, то на него: «Кто это, Саша?» А он – молчок. Просто молчит.
— И что дальше-то было?
— Короткий разговор вышел. Она заявила, они расписаны восемь лет, квартира ее, дочь на его фамилию. А я-то? Дурочка влюбленная. Мы и штампов-то этих не ставили, он все твердил – главное чувства. Тебя на его фамилию записали, конечно, но документов у меня никаких не было, права доказывать.
Олеся встала, обняла мать.
— Мамулечка, зачем раньше молчала-то?
— Зачем тебе? Детство твое и так не сахар был. Одна на двух работах горбатилась, денег вечно не хватало, по больницам с тобой мыкалась. Думала, вырастешь – скажу. А поезд ушел, ты сама жизнь устроила, замуж вышла. К чему старые швы бередить?
— А он попыток никаких не делал? Связаться?
— Пытался. Сначала под окнами маячил, разговора просил. Не открывала. Письма потом слал, деньги присылал. Письма рвала, деньги обратно. Гордая дура была. Думала, одна дочь подниму, не нужен мне такой мужик.
— И вот он объявился.
— Так. Уже неделю названивает. Говорит, Пелагея померла, дочь взрослая, замужняя, он один остался. Тебя увидеть хочет, внуков. Сильно болеет, мало времени осталось.
Олеся отошла, задумалась.
— Может, выслушать его, мам? Я ж его совсем не знаю. Может, правда сожалеет?
— Олеся! — резко к дочери Галя Петровна повернулась. — О чем ты? Двадцать пять лет минуло! Двадцать пять лет – ни слуху ни духу! А теперь, когда прижало, вспомнил?
— Но звонит-то не первый раз. Значит, важно ему.
— Важно! — горько засмеялась мать. — Легче помирать с чистой совестью хочет. А нам что с того? Что мне с его сожалений? Молодость вернет? Слезы твои детские, когда ты ревела: «Почему папа не приходит?»
Олеся за стол села, голову на руки опустила.
— Мам, я его давно простила. Еще в отрочестве поняла – злиться пустое. Жить надо.
— Ты простишь, ты молодая. А я – нет. Помню каждый день, каждую без сонную ночь. Помню, как кожа да кости осталась, тебя одевая, кормя. Помню, как с рева из школы приходила, когда «безотцовщиной» дразнили. Помню твой выпускной – одна была, твою свадьбу – некому под руку вести.
— Мама, но ведь справились же! Гляди, у меня семья хорошая, дети здоровые растут. Работаю, домик с Ильей выстроили. Может, вправду лучше без него?
— Может, и лучше. Но это не значит, что
Галина Петровна тихо вздохнула, глядя, как за окном в предрассветной дымке гаснут последние огни ночного города, и поняла, что её замкнутое навсегда сердце так и пронесёт эту занозу непрощения всю оставшуюся жизнь, унеся с собой то, что могло бы стать теплом.
