15 мая
Стоило трубку снять, как голос тот самый… Виктор. Двадцать пять лет молчания — и вот пожалуйста. Силы выдержать не нашлось:
— Не звони больше! Слышишь? Никогда! — швырнул трубку так, будто хотел разнести аппарат вдребезги. Руки дрожали, сердце в груди колотилось об рёбра. Пришлось присесть на кухонный табурет.
Люда, дочь, выглянула из комнаты:
— Папа, что произошло? Кто звонил?
— Так, пустяки, — выдавил я хрипло. — Никто важный.
Она подошла ближе, разглядела моё лицо:
— Батюшки, ты весь белый как мел! Дрожишь! Что случилось-то?
— Твой отец объявился, — шёпотом проговорил я. — Спустя столько лет… Пихается, встретиться хочет. Поговорить. Тоскует, вишь, кается во всём…
— Отец? — Люда присела рядом, руку мою взяла. — И чего же ему от нас надо?
— Прощения. Допустить к себе. Говорит, болеет, врачи… — Голос оборвался, смахнул предательскую влагу с глаз. — Поздно, Людкушка. Слишком поздно всё это.
— Пап, скажи наконец, что тогда случилось? Маленькой была, помню лишь — ушёл и больше не вернулся.
Поднялся, подошёл к окну. За стеклом питерский дождик моросил, капли стекали по стёклам, словно слёзы.
— Тебе семь стукнуло. Спрашивала про отца, а я не знал, что ответить. Бормотал, что в командировке, скоро вернётся. Сам не верил.
— Он что, просто ушёл? Ни слова?
— Не просто, — губы сжались в нитку. — Предатель он, Людка. Нас предал. Тебя, меня, дом наш. Другая семья у него была. Другая жена, другие дети. Их и выбрал.
Дочь молчала, переваривая сказанное. Тридцать два года ей, но детские воспоминания об отце — туман да дымка.
— Любил нас, говорил, — продолжил я. — Каждый день домой приходил, с тобой играл, сказки читал. А потом выяснилось — старшая у него дочь есть, на три года тебя старше. И жена, Людмилой звали, та считала себя законной. О нас и не ведала.
— Господи, папа… Как узнал-то?
— Глупо получилось. Заболел он, в больницу угодил. Пришёл проведать, а уж сидит там женщина с девочкой. Та кричит: «Папа! Папа!» — а он её обнимает, целует. Всё стало ясно. Стою в дверях, он бледнеет. Та Людмила на меня глядит, потом на него: «Витя, это кто?» А он молчит. Так и не проронил слова.
— И что потом?
— Разговор короткий. Она заявила — расписаны восемь лет, квартира её имя носит, дочь на его фамилию. А я? Дурень влюблённый. Штампов нам не надо, твердил он, главное — чувства. Твою фамилию свою дал, это так, но документов твёрдых, бумаг тех… не было.
Люда встала, крепко обняла.
— Папочка, почему раньше не рассказал?
— Зачем тебе? Детство и без того не сахар был. Один тянул, денег вечно в обрез. По врачам таскался с тобой, когда болела. Думал — вырастешь, тогда и вскрою рану. А время шло, ты жизнь наладила, замуж вышла. К чему старое будоражить?
— Он что, связи не пытался наладить?
— Пытался. Сначала под окнами дежурил, говорить умолял. Не открывал. Потом письма слал, деньги. Письма рвал не читая, деньги назад отсылал. Гордыня дурацкая. Думал, сам дочь подниму, без такого мужика проживу.
— А теперь вот он.
— Теперь. Неделю уже названивает. Людмила, говорит, умерла, дочь взрослая, с семьею, он одинок. Повидаться хочет. С тобой. С внуками познакомиться. Сильно болен, говорит, жить осталось в обрез.
Люда отошла, задумалась.
— Может, дать ему слово? Пап, я его толком не помню. Возможно, он и вправду раскаялся?
— Люда! — резко повернулся я. — О чём ты? Двадцать пять лет минуло! Двадцать пять лет нас не было! А ныне, когда плохо стало, вспомнил?
— Звонит не впервые. Значит, важно для него.
— Важно! — горько рассмеялся я. — Важно совесть перед кончиной облегчить. Чтоб полегче уходить было. А нам что толку? От его раскаяния что? Молодость вернёт? Твои детские слёзы, когда ты плакала: «Где папа?» — омоет?
Люда села за стол, голову на руки положила.
— Пап, я его давно простила. Ещё подростком поняла — злость бесполезна. Дальше жить надо.
— Ты можешь простить, ты молода. А я — нет. Помню я каждый день. Каждую ночь без сна. Помню, как на двух работах вкалывал, чтоб тебя одеть-обуть. Помню, как рыдала ты, когда в школе «безотцовщиной» дразнили. Помню, как на выпускной некому было пойти. Как на свадьбе твоей некому руку твою вложить в руку мужа.
— Папа, но справились же! Гляди, у меня семья крепкая, детки здоровые растут. Работа, дом построили. Может, и правда, без него нам лучше вышло?
— Может. Но не значит, что я обязан прощать. Пусть совесть мучает его. Пусть знает — не всё в жизни поправимо.
Зазвонил телефон снова. Замер, взглянул на до
Галина Петровна молча кивнула, глядя на дождь за окном, и лишь тихое эхо боли в глазах выдавало, что простить она так и не смогла – да и не хотела, ведь некоторые ошибки отцов становятся вечной ношей для матерей.
