Прекрасный подлец — история одной иллюзии
Мы встретились в том возрасте, когда любая симпатия кажется даром небес. Ваня был долговязым, нескладным парнем с гитарой через плечо и потрёпанной тетрадью, испещрённой корявыми строчками его стихов. Он подкарауливал меня у подъезда после уроков, делая вид, будто просто проходил мимо, и улыбался так, словно впервые увидел солнце.
— Оля, послушай новую песню, — бормотал он, нервно перебирая струны.
Я слушала. Даже несмотря на то, что голос у него срывался, а стихи напоминали сентиментальные открытки из советского ларька. Но в его глазах горело столько тепла, что я просто не могла отказать.
После школы нас разбросало: я уехала учиться в педагогический в Ростове, он — в политех в Воронеже. Но Ваня продолжал писать. Иногда звонил в общагу и кричал в трубку через треск связи, иногда присылал конверты с помятыми открытками, где было написано что-то вроде: «Здесь без тебя даже небо какое-то серое, моя золотая». Он приезжал на последние деньги, меняя три электрички, чтобы провести со мной хотя бы пару часов.
Как-то раз я слегла с гриппом, и в три ночи он стоял под моим окном с термосом малинового чая и аспирином. Стучал в стекло и шептал: «Ну разве ты без меня справишься?» А я, завернувшись в одеяло, плакала от счастья.
После института он сделал мне предложение — без пафоса, без колец, на той самой ржавой лавочке у школы, где мы впервые поцеловались:
— Выходи за меня, Оль, — сказал он, и глаза у него были такие же, как в семнадцать.
— Только если поклянёшься никогда не превратиться в скучного дядю в галстуке, — рассмеялась я.
— Клянусь советским значком!
Мы мечтали перебраться в Москву, но мать Вани серьёзно заболела. Остались в родном Пушкино. Он устроился в магазин бытовой техники, я — в местную школу. Всё это было временно. Так мы думали. Но «временно» затянулось на годы.
Мы ютились в разваленной однушке, пили растворимый кофе с сахаром, устраивали «балы» на потрёпанном ковре под хриплый кассетник. Когда Ване впервые выдали премию, он повёл меня в ресторан, где один десерт стоил как его недельная зарплата. «Зато красиво», — сказал он, целуя мне пальцы.
Потом умерла свекровь. Нам досталась её трёшка, и мы решились на ребёнка. Ваня грезил о рыжей дочурке — вылитой мне. Но родился мальчик. Он прожил всего месяц.
И после этого всё пошло прахом.
Мы не умели горевать вместе. Привыкли жить на лёгкой ноте, смехом, бегством. А боль развела нас по разным комнатам. Он закопался в работе, я — в своих мыслях. Когда мне стало чуть легче, ушла из школы — не могла смотреть на чужих детей.
Через пару лет Ване дали повышение, но ему и этого стало мало. Уволился, загорелся своим делом. Утверждал: «Я знаю, куда дует ветер, у меня связи». Он не ошибся. Через год у нас была иномарка, шубы, отдых в Турции. Я не узнавала свою жизнь.
Но вместе с деньгами ушла и душевность. Мы почти не разговаривали. Я пыталась — варила его любимый борщ, приглашала в кино, намекала на семейные ужины. Он отмахивался: «Потом». А «потом» не наступало.
Мама вздыхала: «Оля, семья без ребёнка — как суп без соли». Я готова была снова. Но Ваня отворачивался. На мои попытки завести разговор отвечал коротким «нет» и замолкал.
— Прошло семь лет, — сказала я однажды, — может, попробуем?
Он резко отодвинул тарелку:
— Хватит.
Я онемела:
— Почему? Мы же…
— Нет, Оль. Всё.
Он вышел из-за стола. А я осталась в этой дорогой кухне, с итальянским гарнитуром и ощущением, будто меня вычерпали ложкой.
Потом появился Сергей. Его Ваня привёл сам — якобы как компаньона. Высокий, галантный, с манерами интеллигента. Звал на вернисажи, цитировал Бродского, слушал. Как-то раз протянул мне буклет про Кандинского.
— Ваня говорил, вам нравится Кандинский.
— Он что-то перепутал, — усмехнулась я. — Я люблю Шагала.
Сергей улыбнулся:
— Тогда поговорим о Шагале. За чашкой кофе?
Я промолчала. Но он не сдавался. Билеты в филармонию, букеты, разговоры. Я спросила у Вани:
— Серёжа зовёт меня на выставку. Он ведёт себя как…
— Сходи, — перебил он. — Тебе же нечем заняться.
— Ты серьёзно?
— Он порядочный парень, Оль. И ты ему небезразлична.
Я обмерла. Он смотрел на меня без тени сожаления. Спокойно. Будто ждал этого момента.
— У тебя есть кто-то, да?
— Да. Но я не хочу, чтобы ты мучилась. Просто думал, тебе будет не так одиноко.
Я засмеялась. Горько, почти истерично:
— То есть ты подсовывал мне его, чтобы самому не чувствовать себя сволочью?
Он молчал. Телефон дрогнул. Он глянул на экран — и в глазах вспыхнула та самая искра. Та, что когда-то горела только для меня.
— Иди, — прошептала я. — Она ждёт.
Мы стояли в нашей безупречной кухне. А между нами лежало всё, что уже нельзя было склеить.
— Прости, — выдохнул он.
Но прощения не было. Он не просто ушёл к другой. Он подстроил всё так, чтобы выйти благородным. Чтобы не быть виноватым. Чтобы в этой игре проигравшей осталась я — с подаренным «новым счастьем» и чувством, будто мне должны были быть благодарны.
Утром я собрала вещи. Без слёз. Без криков. Такси тронулось, и вдруг я вспомнила, как этот тощий паренёк с гитарой когда-то шептал:
— Оля, я научусь писать для тебя хорошие стихи.
Стихов так и не вышло. Зато врать он научился мастерски — и, кажется, верил в это сам.
