Когда я перевёз пожилую мать в свою квартиру, боялся трудностей. Но её присутствие перевернуло мой мир.
Судьба порой меняет направление так резко, что не успеваешь опомниться. Я считал себя самодостаточным: работа в Твери, друзья по субботам, увлечения по вечерам. Родители жили в деревне под Рязанью, вели спокойную жизнь. Навещал их раз в месяц, привозил продукты, помогал по хозяйству. Всё шло как по маслу.
Пока рельсы не оборвались — умер отец. Инсульт, один день — и пустота. После похорон мать стала тенью прежней себя: сидела у окна в выцветшем платочке, молчала. Ни слёз, ни слов — будто жизнь остановилась.
Я задержался у неё на неделю. Дом погрузился в тишину, а ночью она вздрагивала от скрипа половиц. Однажды попросила шёпотом: «Может, останешься ещё на денёк?» Остался. Потом — ещё. И осознал: не могу бросить её здесь. Решение пришло само — забрать к себе. Страшно? Ещё как. Но оставить одну — страшнее.
Собрали её скудный скарб: два платья, бельё, аптечку и ту самую подушку с совушками, которую я купил ей в Казани лет десять назад. Она хранила её как реликвию.
Первые дни в городе мать напоминала испуганного зверька: пряталась в комнате, перелистывала потрёпанный молитвослов, слушала «Радио России». Готовила только себе — я сначала сердился, потом понял: так она искала опору.
Через месяц всё изменилось. Она стала встречать меня с работы, спрашивать о делах, улыбаться. Впервые за годы я почувствовал, что кому-то действительно нужен. Роли поменялись: теперь я был её опорой.
Вечерами готовили вместе: я чистил картошку, она варила суп. Иногда вспоминала молодость в колхозе, иногда молчала — но в этой тишине было больше любви, чем в словах. Пахло ватрушками, как в детстве, когда она гладила мои школьные рубашки.
Думал, устану от забот, но вместо утомления пришла странная лёгкость. Перестал засиживаться в офисе, отказался от бесцельных посиделок с коллегами. Дом наполнился жизнью. Потому что в нём теперь была она.
Ссорились, конечно: из-за забытых таблеток, её упрямства, моей раздражительности. Но это мелочи на фоне главного. Я заново научился любить — без условий, без требований. Ей было важно лишь, чтобы я приходил к ужину.
Иногда гадаю: сколько нам отпущено? Год? Пять? Десять? Не знаю. Но каждый вечер, когда на кухне шипит самовар и мать зовёт: «Дима, садись, щи стынут» — это и есть счастье. Обычное, тёплое, как бабушкин платок.
Если бы тогда, в день решения, кто-то сказал, что переезд матери станет началом новой жизни — рассмеялся бы. Но теперь понимаю: порой, чтобы обрести себя, надо просто вернуть долг тем, кто подарил тебе мир.
