Слишком поздно для прощения
Алевтина Игнатьевна стояла у окна, глядя, как дворник Геннадий сгребает последние жёлтые листья в кучу. Октябрь выдался промозглым, и липкая листва прилипала к асфальту, будто не желая покидать землю. В руках она сжимала помятую записку, которую час назад принесла соседка Людмила Семёновна.
— Лёля, тут к тебе какая-то дама приходила, — сказала соседка, протягивая клочок бумаги. — Говорит, срочно передать надо. Сама не дождалась, убежала.
Кривыми буквами на записке было нацарапано: «Мама ждёт. Приезжай скорее. Очень плохо. Галя».
Алевтина Игнатьевна узнала почерк сразу. Галина, её младшая сестра, всегда писала, как будто курица лапой по песку. В школе учителя ворчали, а она лишь отмахивалась: «Не собираюсь в писатели идти!»
— Что случилось, Лёль? Ты вся белая, — забеспокоилась Людмила Семёновна.
— Да ничего… — сухо ответила Алевтина Игнатьевна и прикрыла дверь.
Теперь она стояла с этой запиской, будто с горячим углём в руках. Мать… Сколько лет прошло? Восемь? Десять? После той ссоры они не виделись, не разговаривали. Алевтина Игнатьевна даже запретила Гале упоминать её имя.
— Пусть думает, что ты у неё одна, — сказала она тогда. — Значит, так тому и быть.
А началось всё с ерунды. Мать захотела продать старый дом в деревне, тот самый, где они с Галей выросли, где кричали «ку-ку» в прятках и жарили картошку на костре. Дом достался им от бабушки, и сёстры имели равные доли. Но Алевтина Игнатьевна не хотела расставаться с ним.
— Мам, ты вообще понимаешь, что делаешь?! — кричала она тогда на кухне, сжимая кулаки. — Это же наша память! Там папа яблони сажал, там мы с Галкой на печке грелись!
— Лёль, не кипятись, — устало отвечала мать. — Крыша течёт, стены кривые. Денег на ремонт нет, а налоги платить надо. Лучше продать, пока ещё дают хоть что-то.
— Да плевать мне на деньги! — Алевтина Игнатьевна стукнула кулаком по столу. — Продашь дом — для меня ты больше не мать!
Мать смотрела на неё долго, молча, потом тихо сказала:
— Ну что ж, Лёля. Твоё право.
И продала. Без согласия старшей дочери, оформив всё через Галину. Деньги отдала младшей:
— Пусть на квартиру копит. А то всё по съёмным мыкается.
Алевтина Игнатьевна узнала об этом случайно, встретив в трамвае тётку из деревни.
— Ой, Лёль, а дом-то ваш уже снесли, — бодро сообщила тётя Шура. — Новые хозяева там огород разбили. Будет им картошка расти.
В тот вечер Алевтина Игнатьевна приехала к матери и вылила на неё всю злобу. Слова были острые, как ножи. Мать сидела и плакала, а дочь орала, пока в горле не пересохло.
— Ты предательница! Предала отца! Предала наше детство! — рыдала она. — Ради этих жалких денег! Ради своей Галки, которая только и умеет, что руки протягивать!
— Лёля, перестань… — шептала мать. — Умоляю…
— Я не хочу тебя знать! Слышишь? Ты для меня больше не существуешь!
И ушла, хлопнув дверью так, что задрожали стаканы в серванте.
Потом были месяцы молчания. Галина пыталась мирить, звонила, приходила, умоляла.
— Лёль, ну сколько можно? Мама рыдает каждый день. Говорит, хотела как лучше…
— Пусть рыдает! — холодно отвечала Алевтина Игнатьевна. — Надо было думать раньше.
— Да дом — это просто дом! А мама — она одна!
— Не было у неё права решать без меня! — кричала Алевтина Игнатьевна. — Понимаешь? Никакого права!
Галина уходила в слезах. А старшая сестра оставалась одна с каменным сердцем.
Шли годы. Алевтина Игнатьевна вышла замуж, родила сына Вовку. Муж иногда спрашивал:
— А что родственников у тебя нет?
— Нет, — коротко отвечала она. — Сирота.
Михаил не настаивал. У него самого с роднёй было негладко.
Вовка рос без бабушки и тёти. Когда спрашивал, почему у друзей есть бабушки, а у него нет, Алевтина Игнатьевна бурчала:
— Она далеко. Не приедет.
— А мы к ней?
— Она нас не хочет видеть, — отрезала мать и переводила разговор.
Галина пыталась встретиться с племянником. Ждала у школы, дарила конфеты. Но Алевтина Игнатьевна строго-настрого запретила сыну общаться с тётей.
— Мам, а она хорошая, — говорил Вовка. — Конфеты дала и сказку рассказала.
— Не подходи больше к ней, — хмурилась мать. — Она плохая.
— Почему?
— Потому что я так сказала.
Мальчик не понимал, но слушался. А Алевтина Игнатьевна звонила сестре и шипела в трубку:
— Как ты смеешь подходить к моему сыну? Сама детей не родила, так чужих подкармливаешь?
— Лёля, он же мой племянник! — всхлипывала Галина. — Я же не чужая!
— Чужая! И забыть дорогу к нам!
И Галина исчезла.
Теперь Алевтина Игнатьевна смотрела на записку, и внутри всё сжалось в ледяной ком. «Очень плохо»… Что это? Болезнь? Или уже…
Она быстро набрала номер Галины. Та взяла трубку не сразу.
— Алло? — голос сестры звучал устало.
— Галя, это я.
Тишина. Потом шёпот:
— Лёля? Получила записку?
— Что с мамой?
— Инсульт. Третий день в реанимации. Врачи… — голос дрогнул. — Говорят, шансов мало.
У Алевтины Игнатьевны подкосились ноги.
— Когда?..
— Позавчера утром. Соседка нашла её на кухне. Лёль, она всё время тебя зовёт. Даже в беспамятстве…
— Я… не знаю…
— Приезжай. Пожалуйста. Может, почувствует…
Алевтина Игнатьевна опустила трубку. В голове крутились обрывки: мать поёт колыбельную, мать гладит по волосам, мать смеётся, когда они сВ тот момент, когда Алевтина Игнатьевна взяла мать за руку, она вдруг осознала, что небо за окном стало таким же серым и бесконечно печальным, как её собственное сердце, но теперь — слишком поздно.
