В том году, когда мне исполнилось шестнадцать, мать, Людмила Петровна, сказала мне слова, от которых до сих пор сжимается сердце: «Пока не стукнет восемнадцать, мы будем давать тебе деньги — на самое необходимое, на еду да на одежонку. А там, Катенька, сама». Говорила это с таким видом, будто оказывала милость. Я стояла, будто обухом по голове, не веря своим ушам. Неужели после совершеннолетия я для них стану чужой? И что значит «не будь, как мы»? Я и без того не стремилась походить на родителей, которые, кажется, забыли, что значит жить одной семьей. Но эти слова впились в душу так глубоко, что до сих пор ноют, как незаживающая рана.
Мы с родителями никогда не были близки. Отец, Сергей Иванович, то работал, то месяцами сидел без дела, пропадая в гараже с приятелями. Мать вечно была занята — то на базаре торговала, то с подружками чаи распивала. Я с малых лет привыкла все делать сама: и еду приготовить, и квартиру прибрать, и уроки выучить на отлично, чтобы поступить в институт. Но я не думала, что они так откровенно дадут понять: после восемнадцати им обо мне думать незачем.
Все началось с просьбы купить новые кроссовки. Старые совсем развалились, а в школе на носу соревнования по бегу. Мать посмотрела на меня, словно на назойливую попрошайку, и бросила: «Катя, ты уже не маленькая, могла бы и подработать. Я тебе и так на пропитание даю». Дает? Пятьсот рублей в неделю — на проезд да на школьный обед! Я попыталась объяснить, что кроссовки — не прихоть, но она меня перебила: «До восемнадцати потяну, а дальше — сама крутись. Мы с отцом тебе не касса взаимопомощи». От этих слов перехватило дыхание. Не касса? А кто же тогда? Родители, которые должны быть опорой, а не отсчитывать дни, когда их забота закончится?
Я заперлась в комнате и плакала до рассвета. Не из-за кроссовок — из-за ледяного равнодушия. Я никогда не была обузой. Не требовала дорогих вещей, не ныла, не выпрашивала, как некоторые одноклассницы. Мечтала поступить в университет, найти работу, встать на ноги. Но я думала, что у меня есть семья, которая подхватит, если я споткнусь. А теперь выходит, что после восемнадцати я — сама по себе. И это «не будь, как мы»… Что она имела в виду? Что я стану такой же безалаберной? Или что мне стоит забыть о родных, как забыли они?
Попыталась поговорить с отцом — авось, вступится. Но он только развел руками: «Катюха, мать права. Кормим, одеваем, а дальше — твоя забота». Моя забота? А где их забота, когда я ночи напролет сижу над учебниками? Где их радость, когда я приношу грамоты? Они даже не спрашивают, как дела, а теперь вот этот приговор. Чувствую себя вычеркнутой из их жизни заранее.
Рассказала подруге. Та выслушала и сказала: «Кать, они просто боятся, что ты на них осядешь. Докажи, что ты сильнее». Сильнее? Я и так все делаю сама! Учусь, подрабатываю, коплю на компьютер. Но мне шестнадцать — я не могу в один миг превратиться во взрослую и решить все проблемы. И мне не хочется ничего доказывать родителям, которые видят во мне обузу. Хочется просто знать, что они рядом, что можно прийти, если страшно или трудно. А вместо этого мне выставили срок.
Теперь думаю, как быть. Иногда хочется собрать вещи и уйти — снять угол, найти работу, показать им, что справлюсь. Но как бросить школу? Как сдать экзамены? А еще хочется выговориться матери, объяснить, как больно. Но боюсь, что она отмахнется: «Не раздувай из мухи слона». И самое страшное — начала сомневаться в себе. А вдруг я действительно стану такой же? Вдруг ничего не выйдет, и жизнь моя покатится так же — без опоры, без тепла?
Решила одно: их слова меня не сломают. Буду учиться, работать, строить жизнь. Но не ради них — ради себя. Не хочу быть, как родители, не потому, что они плохие, а потому, что верю: семья — это когда держат друг друга, а не ставят условия. Когда у меня будут дети, я никогда не скажу им: «После восемнадцати — сами». Я буду с ними, даже если им сорок, даже если оступятся. Потому что семья — не сберкнижка, которую можно закрыть по расписанию.
Пока же просто перевариваю эту боль. Купила кроссовки на свои деньги — не те, о которых мечтала, но сойдут. Бегу по парку, в наушниках музыка, и думаю: справлюсь. Не ради родителей — ради себя. Но где-то глубоко все равно ноет. Надеюсь, однажды они поймут, что потеряли. А я найду тех, кто станет мне семьей — не по крови, а по духу.
