Сидела у окна, наблюдала за метанием улицы. Троллейбусы скрежетали тормозами в унисон, люди неслись по делам, а мысли всё кружились вокруг того письма. Чёрный конверт с золотой окантовкой пролежал на столе уже сутки – не смела притронуться.
– Мам, что застыла как памятник? – Дмитрий как буря ворвался в квартиру, портфель – в угол. – Опять грустишь? Давай обедать, есть хочу – хоть волком вой.
– Погоди, погоди, – вздохнула я, не отрываясь от стекла. – Котлеты в холодильнике, разогрей в микроволновке.
Сын остановился, присмотрелся пристальнее. Чуял беду в моей застывшей позе.
– Что-то не так? – подошёл ближе. – Вид у тебя… сам не знаю, какой-то чужой.
– Письмо пришло, – повернулась к нему. – Вот и думаю, вскрывать ли. Отнотариуса. Из Петербурга.
Дмитрий нахмурился. Бумаги от юристов редко вещают что-то хорошее: то долги вскроются, то суды.
– О чём оно может быть? – с осторожностью спросил он.
Встала, направилась на кухню. Конверт таращился на меня с того же места, издеваясь над моим страхом.
– Мам, давай всё же откроем? – он взял его в руки. – Неужто хуже от правды станет?
– Хуже всегда найдётся, – буркнула я. – Вдруг обязательства её, долги? Не хочу лишней головной боли.
– А если радостная весть? – он уже рвался вскрыть, но я остановила жестом.
– Погоди. Дай собраться с духом.
А думать-то особенно было не о чем. Тётя Антонина была мне кузиной, выросли в одном дворе, да разошлись дорожки. Уехала она в Питер после института, там замуж вышла, в научном институте работала. Детей не нажила, мужа схоронила рано. А я осталась в родном городишке, вырастила Дмитрия одна, мужа потеряла, всю жизнь в садике детей нянчила.
Виделись последний раз на дедушкиных поминках, лет десять назад. Кажется мне тогда она – чужой питерской куклой в дорогом пальто, свысока смотрящей на захолустных родственников.
– Ладно, открывай, – выдохнула я наконец. – Только не говори потом, что не предупреждала.
Дмитрий аккуратно вскрыл, вынул несколько листов. Прочитал первые строчки – аж присвистнул.
– Мам! Тут… квартира! В Питере тётя завещала!
– Чего? – чашка с чаем едва не выпала. – Какая квартира?
– Двухкомнатная, на Петроградской. И счёт есть… – он листал, глаза округлялись. – Мам, сумма… два миллиона рублей!
Опустилась на стул. Ноги вдруг отнялись, стали ватными.
– Не может быть. Откуда ей такая щедрость ко мне?
– Тут записочка её, рукой, – он протянул листок.
«Наденька, читаешь – меня уж нет. Тяжело признать, но я сама отдалила нас от тебя. Всё думала – гора с плеч, успею наверстать. Время-то оказывается быстротечно. Пусть квартира будет твоя. Жила для других – пора себя вспомнить. Твоя Тоня».
Читала, перечитывала, глазам не веря. Слёзы покатились сами собой.
– Как же так-то? – прошептала. – Умерла, а я и не знала, не помянула…
– Мам, себя не кори, – Дмитрий обнял меня. – Кто ведал? Может, так и хотела – уйти незаметно.
– Почему мне-то? Родственники у неё были.
– Видать, не близко. Видимо, знала тебя лучше, чем ты думаешь.
Снова пробежала глазами строчки. «Пора себя вспомнить». А когда я *для себя* жила? Кажись, никогда. То за родителями, то сына тянула, то работа – из сил выбиваясь. А Дмитрий и сам уже взрослый мужик, двадцать восемь, скоро своё гнездо совьёт.
– Что теперь с этим добром делать? – растерянно спросила.
– Поедем в Питер, глянем квартиру. Документы оформим, – сын уже строил планы. – Мам, чувствуешь? Всё может перевер
Глядя на старую фотографию с Клавой, я вдруг осознала, что у нас теперь с Михаилом Семёновичем та же лучезарная улыбка, какие были у нас, девчонок, на этом пожелтевшем снимке — наверное, настоящую жизнь, с её тихим чаем под снегом за окном и планами открыть маленькую фотостудию для таких же седовласых мечтателей, как мы, начинаешь ценить лишь тогда, когда окончательно прощаешься с мыслью, что счастье — не для твоего возраста.
