**Чернильные следы на потёртом конверте**
Конверт пришёл неожиданно — серый, потрёпанный, без обратного адреса. Почерк был чужим, но каждая буква будто знала меня. Штемпель с датой — три недели назад. Сердце ёкнуло: письмо от неё.
Шестнадцать лет. Столько прошло с тех пор, как Анастасия ушла, хлопнув дверью, не забрав даже любимый шарф, оставленный на вешалке. Оставила всё: чашку с недопитым чаем, тени для век, растёкшиеся по тумбочке, и тишину. Эта тишина въелась в стены, в шторы, в пространство между вдохами. Её молчание стало последним словом, и оно болело сильнее всего.
Письмо пролежало на столе час. Я делал вид, что занят: крутил в руках газету, переставлял тарелки, но в конце взял нож и аккуратно вскрыл конверт. Листок внутри был плотный, в пятнах чернил — будто писали на ходу, под дождём. Я провёл пальцами по строчкам, будто хотел почувствовать не буквы, а тепло её руки.
*«Костя. Не знаю, читаешь ли ты это. Это не попытка вернуть прошлое. Просто хотел сказать — я помнила. Чаще, чем готова признать. Смешно, правда?»*
Я прочёл вслух, шёпотом. Комната замерла. Даже часы на стене будто остановились. Воздух стал густым, как перед грозой.
Вспомнилось: как она смеялась, рвала сирень во дворе, как однажды притащила старый патефон: «Попробуй, твои стихи должны звучать!» Я тогда отмахнулся — не до стихов было. А теперь остались только эти строки.
Внизу — адрес. Маленький городок под Ярославлем. Она там. Или хотела, чтобы я так думал. Этот адрес был не приглашением, а признанием: «я всё ещё помню».
Наутро я сел на автобус.
Не потому что тосковал. Не потому что простил. Просто нельзя было оставить письмо на столе, как незажившую рану. Потому что иногда легче доехать, чем всю жизнь гадать: «А что, если?»
Автобус трясло по разбитой дороге. За окном мелькали заснеженные поля, покосившиеся избы. Я не слушал музыку, не читал — просто смотрел вперёд, будто за поворотом ждал ответ.
Дом оказался старым, с покосившейся калиткой. Я стоял у ворот, дышал неровно. Потом толкнул дверь.
Она открыла. Поседевшая, в растянутом свитере. Глаза усталые, но тёплые. В них было всё: и вина, и годы молчания.
— Костя?
Я кивнул.
— Заходи.
Мы не бросились в объятия. Просто сели за стол. Чайник зашипел на плите. Пахло мятой и пылью.
Молчали долго. Но это молчание было лёгким, как мост между нами.
— Думал, я не приеду? — спросил я.
Она пожала плечами:
— Думала, ты забыл. Ты ведь всегда умел жить без меня.
— Научился, — сказал я. — Только тише стал.
Потом заметил на столе клочок бумаги с чернильным пятном — точь-в-точь как в письме.
— Больше никому не писала? — спросил я.
Она покачала головой:
— Только тебе. Даже если не отправляла.
— Я не простил, — сказал я. — Но приехал. Может, этого хватит.
Она кивнула. Потом, будто невзначай, достала тот самый патефон. Я узнал его сразу — трещина на крышке, поцарапанная ручка.
— Иногда включаю, — сказала она. — Слушаю пластинки, которые ты любил. Будто разговариваю, только без слов.
Я взглянул в окно. Шёл снег — лёгкий, чистый, как новая страница.
— Может… сегодня послушаем что-нибудь вместе?
Она не ответила. Только чуть улыбнулась.
И этого, кажется, было достаточно.
