Невестка раздаёт вещи, связанные свекровью с любовью
— Ну что тебе не нравится в этих носках? — спросила я Катю, сжимая в руках шерстяную пару, только что переданную мне. — Тёплые, мягкие, цвет лаконичный. Осень на носу, как раз пригодятся.
Катя лишь небрежно повела плечом, поправляя прядь волос. — Фасон устаревший. Сын ни за что такое не наденет. А у свекрови просто мания — вяжет без остановки, шкафы уже трещат, всё не перемерить.
— Ладно, давай сюда, — вздохнула я, добавляя носки к вязаному свитеру, подаренному Катей на день рождения.
Марфа Игнатьевна, мать мужа подруги, недавно вышла на пенсию. Жила она в скромном домике под Владимиром и обладала поистине золотыми руками. Её спицы рождали чудеса — шапки, кофты, варежки — всё выходило на загляденье. Но бережливость подводила её.
Бывало, распустит старый свитер, лишь бы связать внукам обновку. Только в таких вещах то узел торчит, то нитка выбивается, да и расцветки порой — хоть святых выноси. Поэтому Катя либо сразу несла их на помойку, либо раздавала втихаря, даже не разворачивая.
Но для внуков Марфа Игнатьевна не жалела ни сил, ни денег. Тратила скромную пенсию на хорошую пряжу, часами вывязывая узоры, вкладывая в каждую петлю нежность. Эти носки, что Катя мне сунула, были шедевром — воздушные, без единого изъяна. Держа их в руках, я ощущала тепло, предназначавшееся её внуку.
Как-то выглянула в окно — а соседский пацан щеголяет в шапке, от которой Катя на днях пыталась избавиться. Та же история с жилетом, с шарфом — всё, созданное с душой, шло прахом. Как можно так поступать? В этих вещах — частица души пожилой женщины, мечтавшей хоть так быть ближе к семье.
Носки пришлись впору моей дочке. Она топала по дому, радостно крича: «Мама, какие тёплые!» Я бы с радостью купила такие, да где найдёшь? Предложила Кате поговорить со свекровью, объяснить, что не всё нравится — чтобы та не трудилась впустую. Но Катя лишь фыркнула:
— Да брось, проще отдать. Всё равно она не поймёт.
Я смотрела на неё, и сердце сжималось. Не за себя — за Марфу Игнатьевну. Эта женщина с потрёпанными пальцами и добрым взглядом думала о внуке, скрупулёзно подбирая каждую ниточку. А её труд выбрасывали, словно ненужный хлам.
Катя продолжала ворчать: то свекровь лезет не в своё дело, то советы раздаёт. Но я видела лишь чёрствую неблагодарность. Марфа Игнатьевна не просто вязала — она пыталась сохранить связь с семьёй, где её терпели лишь из вежливости.
Однажды мне надоело. Катя снова раздавала «ненужные» вещи — на сей раз кофточку для сына. Я взяла её — шерсть как пух, узор безупречный. Представила, как Марфа Игнатьевна, сгорбившись у окна, вяжет, считая петли. И не выдержала:
— Катя, ты хоть понимаешь, сколько в этом души? Она ночи не спит, а ты даже не смотришь!
Катя закатила глаза:
— Ну вот, опять драма. Мне проще выбросить, чем выслушивать её обиды.
Я стиснула зубы. Больше всего злило её равнодушие. Что чувствует Марфа Игнатьевна, догадываясь, что её подарки пылятся у чужих? Молчит, боясь потерять последний контакт с семьёй?
Теперь я перед выбором: брать эти вещи — значит поощрять чёрствость. Отказаться — испортить отношения с подругой. Но когда дочь надевает те носки, мне стыдно. Труд Марфы Игнатьевны заслуживает большего, чем быть выброшенным за ненадобностью.
Как поступить?
