— Всё! Хватит! — Екатерина швырнула тряпку в раковину, и брызги полетели во все стороны. — Больше не могу! Слышишь, Иван? Не могу!
Муж отложил газету и хмуро посмотрел на неё:
— Опять нервы? Может, пустырника выпьешь?
— Пустырника! — передразнила его Екатерина, уперев руки в боки. — Тридцать лет одно и то же! «Попей успокоительного, Катя. Не ори, Катя. А где ужин, Катя?» Я что, по-твоему, домработница?
Иван вздохнул, сложил газету. «На пенсии у всех баб крыша едет», — подумал он.
— Екатерина Михайловна, — сказал он официально, — объясни, что случилось.
— Случилось? — она засмеялась, но смех вышел горьким. — Да ничего, Ваня. Просто я вдруг поняла кое-что. Поздно, конечно.
Она сняла фартук, аккуратно повесила на гвоздик. Движения были медленными, обдуманными. Иван насторожился — так жена вела себя, когда решалась на что-то серьёзное.
— Садись, — сказала она. — Поговорим.
— О чём? — он потянулся к газете. — Может, чаю нальём? Ты же борщ обещала…
— Борщ, — повторила Екатерина и покачала головой. — Конечно, борщ. А знаешь, Ваня, когда я в последний раз делала что-то для себя? Не для тебя, не для детей, не для внуков. Для себя?
Иван растерялся. Такие вопросы всегда ставили его в тупик.
— Не понимаю, о чём ты.
— Не понимаешь, — кивнула она. — Вот и вся проблема.
Она подошла к окну, глядя во двор, где ребятишки гоняли мяч.
— Помнишь, как мы познакомились?
— На танцах в ДК, — автоматически ответил он.
— Да. Мне было восемнадцать. Я мечтала поступить в университет, на журналистику. Помнишь?
Иван смутно припомнил что-то такое. Тогда ему это казалось блажью.
— Ну да… И что?
— А то, что я не поступила. Потому что ты сказал: «Зачем тебе учёба? Выйдем замуж — детей растить будем». И я послушалась. Первая причина.
Она повернулась к нему:
— Потом родилась Катюша. Я хотела выйти на работу, когда ей годик исполнился. В газету устроиться. А ты: «Кто ребёнка смотреть будет? Сиди дома».
— Ну правильно! Ребёнку мать нужна!
— Вторая причина, — холодно сказала Екатерина. — Потом родился Сергей. Потом твоя мать к нам переехала, больная. Кто за ней ухаживал?
— Ты… Но так и должно быть!
— Третья причина. — Она посмотрела на него, словно впервые. — А когда я после операции лежала? Кто лекарства приносил? Кто врача вызывал?
Молчание. Иван вспомнил: тогда он заходил в спальню, спрашивал «Как самочувствие?» и шёл к телевизору.
— Я сама, — ответила за него Екатерина. — Четвёртая причина.
Она села напротив, сложив руки на коленях. Иван вдруг заметил, что она похудела. И серебра в волосах прибавилось.
— Дальше внуки пошли. Кто с ними сидел? Кто уроки проверял?
— Бабушки для этого и нужны…
— А дедушки в это время где? В гараже с приятелями. На рыбалке. Пятая причина.
Иван заёрзал на стуле. Разговор шёл не туда.
— Шестая причина, Ваня, — ты меня не видишь. Совсем. Стою перед тобой, а ты сквозь меня смотришь. Не знаешь, какое платье я люблю, не помнишь мой день рождения. Я для тебя — мебель.
Он хотел возразить, но она подняла руку:
— И седьмая причина. Я устала быть несчастной. Каждое утро просыпаюсь — и опять этот день. Опять твоё недовольное лицо, если суп пересолен. Опять одиночество.
Иван почувствовал, как сжалось в груди.
— Катя, ну не драматизируй…
— Я не драматизирую. Я уезжаю. К сестре в Казань. Она давно зовёт. Там при клубе литературный кружок. Буду стихи писать. — Она достала чемодан.
— Ты что?! А я? А дом?
— Научишься варить пельмени. Внуки и без меня вырастут.
Он вскочил, не зная, что сказать.
— Катя, давай поговорим…
— Поздно, Ваня. Слишком поздно.
Она закрыла чемодан. В её глазах не было злости — только усталость.
— Ужин в холодильнике. Борщ, как ты любишь. Разогрей.
Он стоял в дверях, смотрел, как она садится в такси. Машина исчезла за углом, а он всё стоял, ощущая пустоту в доме.
Вечером он ел холодный борщ, думая о семи причинах. И понимал — каждая правда.
На следующий день зашла соседка тётя Люба:
— Иван Петрович, а где Екатерина Михайловна?
— Уехала. В Казань. Насовсем.
— Ох… А я-то завидовала! Муж не пьёт, дом — полная чаша. А она несчастная была…
— Несчастная. А я и не знал.
— Мужики редко знают, — вздохнула соседка. — Вам бы поесть да поспать. А женщине душу греть надо.
После её ухода Иван бродил по квартире, как чужой. Нашёл на тумбочке её книги — много книг, которых никогда не замечал. В кухне увидел расписание: литературные чтения по четвергам, бассейн по вторникам.
У неё была целая жизнь. Без него.
Через месяц пришло письмо. Короткое. Пишет, что устроилась в библиотеку, ходит на поэтические вечера. Чувствует себя хорошо. Спрашивает, как он.
Он долго сочинял ответ. В конце написал: «Скучаю. Береги себя».
Ответ пришёл на открытке с видом Казани: «Была в театре. Думала о тебе. Катя».
Он вдруг осознал — она ДУМАЛА о нём.
Иван впервые за 30 лет пошёл в театр. Один. Было неловко, но спектакль понравился. Потом написал ей об этом. Стал писать чаще. Рассказывал, как учится готовить, как внуки скучают.
А она отвечала. О стихах, о новых друзьях.
«Я поняла, — писала она, — что сама выбрала быть жертвой. И сама решила перестать».
Прошёл год. Иван похудел, купил новый костюм, научился варить суп. Растения в доме завёл — соседка научила ухажиА потом, когда Екатерина снова приехала в гости, они сидели на кухне до утра, пили чай и говорили так, как не говорили никогда, и он вдруг понял, что совсем неважно, как называть то, что между ними — старое это чувство или новое, главное, что оно есть, и этого достаточно.
