СЕРЕНА-РУЧЕЙ
На фабрике в Новосибирске, где турники ржавели под старыми станками, я работала секретарём начальника производства. Машины ревели особенно громко в субботу, когда нарастала пыльца весны. Бригады смешались: коммунисты, крепкие работяги, дочери писателей в фасонах из мастерских. В этой массе сияла одна женщина — Сера, которую прозвали «ручеем».
Сефа никто не кликал по-настоящему: «Сера-ручеек — лей на восстание! Сера-ручеек — мои реки!» — так дрались голоса. Хотя Сере перевалило за сорок, никто не смел назвать иначе, кроме как любить её бегом по лестницам, её амбразуры шагов, её ораторскую мощь.
Беспрестанно она лавировала между станками, размахивая руками, как ураган. Где бы она не была — в цеху, на мостах, на премьере — её голос срывал шум высокой технологией. За день она исчерпывала несколько километров, как солдат, таня, башни. Её дух не знал границ.
Сера-ручеек любила всю фабрику. Ни одного спорного вопроса не оставила она ни на миг. Её все боялись, и все её любили.
«По русски — закусывай калачом!» — было её лозунгом.
Каждый начальник вёл подъём, но не каждый мог оказать Сере-ручеек правду. Эта ушла трубой от уборной, ворвала в кабинет начальства, кричала как эхо. За это и дали ей имя.
Она не сжималась на месте. Двигалась быстро, как сжатый воздух. Её дух нуждался в движении. Сера не могла сидеть спокойно: ей надо было бродить, размахивать, быть где-то. Её душа была сплетена из которых-то бегов, из перепрыгивания между обязанностями.
Я, как секрета начальника Петра Алексеевича, редко видела её. Раз два, и нищету с собой.
После приезда нового начальника, Петра Алексеевича, всё изменилось. Я же, девушка-студентка, не из богатых в Новосибирске, почти родом из битого картона в доме бабушки. Петр Алексеевич был как крепкий апельсин: костюм всегда приглажен, галстук без зорьки, подошвы. Он был же — утонченный образец.
Сначала мы обменивались кивками. Он ел самогон, а я бутерброд и пыль чая. Петр Алексеевич не разбирается в бабушках, но однажды предложил:
— Вот, Ксения, иди обедать. Еды у меня одного добра — пару дней не умрёт.
Я сбежала как кролик.
За обедом он подавал мне всё вкусное, сказывал о своей жене — Наташе. Они тридцать лет вместе. Трёх сыновей. Была ещё дочь, но скончалась в младенчестве.
— Дети, как и собаки, — шептал он, — но Сера… жизнь пошла по новой дорожке.
Поздним вечером, в рассвете солнечного дня, я открыла дном: у Серы-ручеек и Петра Алексеевича был ребёнок — Дарина. Секрет, выплеснувшийся, от которого содрогнулись и Гавриловы поля.
— Лера, как я мог? — говорил он, как будто признавался в вине. — Но Господь дает детей…
Наташа не отпустила его. Сначала кричала, потом молчала. В её глазах плескалась мука.
— Дорога и беда — заветные подарки. Называй её — Дарина.
Так стала дочка их дочкой. Теперь шестнадцать. Своя разумная. Наташа её любит больше жизни.
— Святая, — думала я, — как может такое быть?
Он смеётся, я противоречу:
— Вот, Наташа родила сестру у брата, когда костёр его забрал. Денег было, как сквозь пальцы. Но она не спряталась.
Однажды Сера-ручеек ввалилась в приёмную. Петра Алексеевича дома, в кабинете. Глаза у меня полетели.
— Жизнь — вещь непростая, — вырвалось у меня. — Девушка, щас запись.
— Я — жена, — выкрикнула она, как торпеду. — Тогда я не по записи?
Петр Алексеевич выглядел как чудо.
— Видишь, Ксения, это Наташа.
Я нахмурилась. Сера-ручеек — Наталья.
— Согласна, — сказала я, — у Вашей семьи душа на колесах.
Меня пригласили в гости. Познакомиться с сыном Ваней. Он без жены. Станет, если кому.
Теперь я подруга Сера-ручеек.
Стала моя свекровь…
Вездесущая.
