Скамейка во сне
Где-то между мартом и апрелем, в странном смешении времён и запахов, когда снег уже будто бы растаял, но чёрная земля всё ещё дышит ночной сыростью, а на дорожках причудливыми жилками тянется песок, Марфа Игнатьевна идёт по двору, зацепляя галошами мутные лужицы. Она как будто не идёт, а скользит, будто сама себя видит со стороны старуха с авоськой, наполненной рыбой, молоком и чем-то ещё, что никто не способен вспомнить после пробуждения.
Каждая кочка и выбоина отмечена её внутренним календарём. Вот здесь, у детской горки, три года назад она упала и сломала руку и теперь этот страх, дремлющий в ребрах, сторожит каждый шаг даже во сне.
Марфа Игнатьевна живёт одна в двухкомнатной квартире, окна которой выходят на вязкую серую пустоту. Здесь когда-то звучал смех, хлопали двери без звонков, пахло борщом и табаком, а теперь словно всё тонет в ватной тишине. Телевизор не вещает он просто жужжит цикличным шумом, бегущая строка заменяет ей беседу. Воскресный звонок сына как эхом отдалённое эхо, а внук появляется на экране, как будто из другого измерения, машет, тычет в экран пластмассовым паровозиком. Потом всё исчезает, и комната проваливается в недвижимость.
Режим дня выстроился, как лестница из серых ящиков: зарядка, таблетки, вязкая овсяная каша, затем поход в сквер «чтобы кровь гонять» так говорит врач, которого она видит только в отчётах. Днём какие-то слова из радиоприёмника, запахи супа, слова кроссворда. Вечером вязание и сериал, где персонажи меняются местами, а лица оказываются её собственными.
Сегодня афиши на остановке размыты ветром, ветер дует сквозняковым голосом, шелестит тонкими лицами, просачивается в рукава. Марфа Игнатьевна («Игнатьевна» так никто не зовёт её после смерти мужа) садится на скамейку, возле которой давно никто не играет в классики, но играют мальчишки, разрезая воздух велосипедами. Сумка рядом, замок как будто сам себя проверяет. Сквозь туман матерей и свёрнутых лентами колясок проносится двоеглазое беспамятство пространства.
Из левого угла сквера, будто из глубины памяти, появляется Аркадий Трофимович. Его шаги считаются по собственной системе: до хлебного киоска семьдесят три шага, до очереди в аптеку сто двадцать четыре, до этой скамейки девяносто два. Считать проще, чем думать, что дома кроме старого радиоприёмника и трясущейся лампы его никто не ждёт.
Раньше он был строителем, собирал бетонные коробки, спорил на перекурах, катался в электричках теперь завод снялся с места, растворился в прошлом. Кладбище друзей да почтовая тетрадь вот все нынешние визитёры. Сын звонком, дочь тенью где-то через улицу, заботы их чужой ритуал. Аркадий Трофимович говорит себе, что не обижается. Но всякий вечер он слушает, не скрипнет ли где-то замок с той стороны сна.
Хлеб и таблетки от давления вот его маршрут сегодня. В кармане список большими буквами, чтобы не спутать ни время, ни дорогу. Руки дергаются нервно, как у дряхлого воробья, когда он вынимает бумажку проверить, всё ли при нём.
Он доходит до остановки странным образом автобус растворяется в видении, и в этом полупространстве люди рассеиваются, как дым вперемежку со старым снегом. На лавке сидит женщина в пальто цвета мартовской кости, knitted шапка пустого синего оттенка, взгляд её скользит не по дороге, а между деревьями.
Он мнётся у скамейки, потому что незнакомые женщины как чужие лисы во дворе. Но ветер холоден, поясница норовит согнуться. Лавка свободна наполовину; он решает сесть во сне решает всегда не так, как наяву.
Разрешите присесть? спрашивает он, кланяясь чуть дальше, чем требуют приличия.
Она разворачивает взгляд, в её морщинах прячет воду весь возраст.
Садитесь, конечно, двигает сумку, замок клацает призрачно.
Пауза висит длиннее обычного, здесь двигаются только машины, разрезая воздух выхлопом. Почти по-радио, не отрывая взгляда:
Автобусы, как сны, сказал он. Только отвернёшься и их уже нет.
Ага, откликается она. Я вчера ждала двадцать минут, стояла, как истукан. Хорошо не мокрая была.
Он присматривается к ней сквозь туман слов: знакома или не знакома? Вокруг много новых лиц, новостройки как грибы после мутной грозы.
Вы здесь живёте? осторожно, шепотом, будто боится разбудить нечто неизвестное.
Там, в пятиэтажке, первый подъезд ближе к гастроному, рукой расписывает зигзаги. А вы?
За этим сквером, отвечает, будто не выговаривает чётко, в девятиэтажке, где из окна видно сарай.
Снова молчат; слова утыкаются друг другу в плечо. Во сне кажется, что такие разговоры как рыбьи пузырьки: всплыли и рассеялись.
В аптеку шли? она кивает на его надорванный пакет, где видно таблетку-картонаж.
Да. Сердце шалит. Пакет звякает чужим эхом. А вы?
В магазин. Просто пройтись, а то совсем, знаете усыхаешь.
«Усыхаешь» звучит будто со всех сторон сразу, от него становится странно пусто внутри.
Автобус словно всплывает из параллельной улицы. Вся очередь стягивается, как нитка на рукаве. Он поднимается, запинаясь, и представляется:
Аркадий, говорит, Трофимович.
Марфа Игнатьевна.
Они входят в автобус, и он начинает терять её в людской массе. Сквозь стеклянную рябь, через головы, они ловят взгляды но их тут же закручивает потоком.
Следующая встреча происходит так, будто время в этом сне не поддаётся счёту: может, завтра, может, через век. Она на своей скользкой скамейке, он с тростью, которой вчера не было. Он теперь будто боится, что ноги не послушаются.
Вот мы и соседи по лавке, улыбается он сквозь рваный сон, разрешите присесть?
Конечно, отвечает, голос её чуть светлее привычного.
Посидели, послушали, как во дворе кричат сороки. Разговоры как старый снег: кто о дождях, кто о врачах, кто о ценах на картошку. Согласились потом гулять вместе, потому что странно сидеть поодиночке, когда рядом такой же странник.
Познакомились с чудесами госуслуг: он объясняет, про какой тумблер на планшете жать, она смеётся, не попадая в логин. Вместе разбираются, кто должен оплачивать газ и свет, и стоит ли платить через банкомат, если у него вдруг проснётся характер. Он приносит бумажки, а она сортирует их по цветам, будто крошечки памяти.
Иногда спорили из-за детей: «Продавай квартиру, приезжай к нам», говорит сын ему из другого города; «Мам, приезжай, будет тебе комната», вторит сын ей. А они не едут: у каждого своя тень возле могил и домов. Поругались, помолчали, тронулись к своим подъездам, не попрощавшись совсем уж сердито.
Некоторое время снится погода мокрый снег, чужие шаги, дом скрипит посвоему. Вдруг в почтовом ящике клочок бумаги: «Марфе Игнатьевне. Я в больнице. Аркадий Т.» Нет ни адреса, ни комнаты только это.
Она, как привидение, выплывает на телефонную линию, выуживает из регистратуры номер палаты и идёт с яблоками сквозь коридоры, наполненные запахом хлорки и чужих голосов.
Он лежит на койке, лицо белее полотна, газета личина между мирами. Дочка его появляется как будто из другой комнаты сна; они разговаривают шёпотом, каждым движением вспарывая её тревогу: «Спасибо, что навещаете его». Она Марфа Игнатьевна просто улыбается и сжимает ручку сумки.
Посещения становятся частью сна. Она сидит на краешке стула, очищает яблоко, аккуратно протирает подставку под стакан, говорит то громко, то едва различимо. Он рассказывает про молодость на железнодорожной технике, она про школу со смешными прозвищами, про дачи, где остались абрикосы без присмотра.
Дочь со временем привыкает к её присутствию. Говорит: «Спасибо, что рядом». Она отвечает: «У каждого свои заботы. Я не сиделка».
Выписка из больницы происходит странно буднично: он возвращается домой под руку с тростью, дочери нет уже на пороге. В сквере скамейка снова ждёт их одновременно: она приходит первой, он догоняет, чуть тяжело дышит.
Они договариваются о простом: никто никому не обязан просто вместе проще. Он не будет звонить ей ночью, если станет страшно; она не ждёт, что он пойдёт по её звонку на рынок или в аптеку. Подругому уже нельзя, да и не хочется быть комуто ясной обузой.
Иногда ссорятся из-за глупостей или воспоминаний: но теперь они быстро отходят, потому что знают в мире сна границы тоньше и легче прощать. Если у неё течёт кран, он приходит посмотреть, но не чинит сам, а вызывает мастера. Покуда ждут, пьют чай, вспоминают звонкие годы, кивают друг другу как будто кивают своим отражениям.
На базаре торговцы предлагают вялую картошку, она выбирает курицу он спорит за рубль, и оба смеются, будто подетски. Без этого фарса день был бы соннее.
Сын Марфы Игнатьевны звонит осторожно: спрашивает, кто такой Аркадий Трофимович. Она говорит ему «сосед, помогает с кнопками». Он просит быть осторожней, она улыбается: не ребёнок же.
Дочь Аркадия тоже порой волнуется предупреждает, что соседка не сиделка, пусть помнит об этом. Он согласен, говорит: «У нас договор; не эксплуатируем».
Во сне лето делается зелёным и мягким; сквер наполняют новые лица. Но эта скамейка их, закреплена клубочками разговоров и тёплыми тростями. Сидят и смотрят: мальчишки гоняют мяч, на скамейках клацают ногтями ворчливые бабки. Воздух заполнен смесью реальной травы и той, что вспоминается из детства. Марфа Игнатьевна перекладывает авоську, а Аркадий Трофимович поправляет трость, будто дирижирует пространством.
Знаете, говорит он, неглядя, я думал, старость это когда всё заканчивается, только телевизор да таблетки. А тут вот… что-то начинается.
Это про нас? она улыбается шепотом.
И про нас. Дружба ли, товарищество, очередь ли в аптеку но мне рядом с вами не так страшно.
Она смотрит на свои прожитые руки; они ждут, когда прохожий гусь пройдёт между ними. Потом на его ладони: те же линии, тот же возраст.
Мне тоже, говорит она. Раньше думала, что если исчезну, никто не заметит. Теперь знаю, один человек точно удивится, где я.
Он тихо смеётся, сонно.
Подниму весь подъезд, говорит. Она кивает, и им кажется, что тишина вокруг не такая глухая, как раньше.
Они медленно расходятся шаг в шаг, почти зеркально. Где-то вскоре Марфа Игнатьевна заходит домой, включает чайник, кладёт руку на вязаную шаль и вдруг понимает: сквозь эту тишину идёт живая ниточка. По ней кто-то придёт, если стане страшно, кто-то скажет: «Увидимся завтра в сквере».
Всё равно болят суставы, таблетки лежат по расписанию, цены скачут. Но теперь у этой старости есть вкрапление нового. Это не чудо; просто ещё одна скамейка, где можно посидеть вдвоём и тишина внутри отодвигается чуть дальше.
