— Ты разбила моё зеркало, значит, семь лет будешь мне в долгу, — прошипел Ратмир, владелец галереи «Зеркальный Арт», и наклонился так близко, что Василиса ощутила аромат его мятного спрея. Осколки древнего полотна звенят под её ботинками, отражая свет софитов, будто сотни маленьких вспышек фотокамеры. В горле ощущается сухой ком: можно пережить всё, лишь бы не слышать хруст стекла, когда знаешь, что стоимость рамы сравнима с годовым доходом.
— Я заплачу, — выдыхает она.
— Заплатишь? Чем? Своими кривыми витринами? С сегодняшнего дня работаешь бесплатно, пока долг не погасишь.
Пятнадцать лет назад маленькая Василиса сидела в мастерской дедушки‑зеркальщика и ловила отражения в обрезках амальгамы. Дед угощал её яблочным зефиром и говорил: «Стекло хранит правду. Иногда страшно смотреть, но если не боишься, узнаёшь себя лучше». После его смерти мама продала лавку; Василиса уезжает в Москву, поступает на промышленный дизайн и подрабатывает оформительницей витрин. Там её замечает Ратмир — высокий, обаятельный, обещающий персональную выставку за несколько эскизов.
В первые месяцы он называет её «музой пространства», целует руку при каждом удачном проекте. Затем дружески критикует: «Блики слишком холодные, добавь тепла». К весне тон меняется: «Какая тебе фактура, если ты даже габариты путаешь?». За этим следуют штрафы за «испорченные материалы». Василиса успокаивает себя: «Он строг, потому что я могу лучше».
В тот июньский вечер она переставляет подиумы для новой экспозиции. У входа стоит главное сокровище Ратмира — зеркало XVIII века в золочёной раме. Сантиметр, всего лишь сантиметр, и тележка с подиумом задевает раму. Треск, будто выстрел. Пауза. И дождь осколков.
— Ты понимаешь, что это был лот для королевского аукциона? — Ратмир кричит так громко, что заглушает сигнализацию.
— Заменю, — бормочет Василиса, собирая стеклянную крошку в ведро, — найду реставраторов…
— Тридцать миллионов рублей, если ты не в курсе. Или семь лет рабства. Выбирай.
В подвале галереи, где нет Wi‑Fi, Василиса штампует инсталляции по его эскизам: лампы‑линзы, столы‑призмы. Ратмир принимает работу и ставит на бирках только своё имя. Вечером она идёт домой, открывает ноутбук и склеивает фотографии разбитого зеркала в цифровой коллаж, ищет в хаосе линию, где трещины складываются в лицо.
Раз в неделю к ней заглядывает Лера, керамистка из соседней мастерской.
— Ты где пропала? В чате молчишь.
— Долг отрабатываю, — отмахивается Василиса.
Лера осматривает её сутулые плечи, изношенные ладони.
— Знаешь, как ломают стекло, чтобы из него получились витражи? Нагревают до боли, а потом резко охлаждают.
— Спасибо за метафору, — усмехается Василиса.
— Метафора‑метафора, но у меня на складе полным-полно битой керамики. Если захочешь — бери. Осколок к осколку, и получится что‑то новое.
Осенью в галерею приезжает куратор мобильного фестиваля «Город Света» — Кирилл Шубин. Он ищет авторов для ночного перформанса на старом вокзале. В галерее ему показывают проекты Ратмира; Кирилл кивнет вежливо, но взгляд задержится на корзине с битым стеклом.
— Кто работал с этим? —
— Отходы, — быстро отвечает Ратмир. — Никому не интересно.
Василиса поднимает голову:
— Мне интересно.
На улице Кирилл подходит к ней:
— Покажите эскизы, которые никому не показываете.
— Если я заговорю, меня уволят.
Он протягивает визитку.
— Тогда встретимся там, где нет вашего босса. Завтра в восемь, платформа 13.
Платформа пуста, только ржавые часы тик‑так под крышей. Василиса разворачивает на планшете 3D‑модель: гигантская растрескавшаяся маска, внутри которой зрители ходят лабиринтом зеркальных стен. Лучи проекторов бегут по осколкам, складывая фразы‑осколки: «твои руки кривые», «ты должница», «ты никто». Чем ближе к центру, тем слова тают, пока поверхность не становится чистой — отражает лишь лица зрителей.
Кирилл молчит, потом тихо говорит:
— Это не инсталляция. Это личная революция на 360 градусов. Давай сделаем.
— У меня нет бюджета, нет материалов, всё разбитое принадлежит галерее.
— Материалы найдём. А вот разрешения… ты сама решишь, насколько готова.
В первые недели они собирают «мусор»: списанные зеркала из отелей, битую керамику Леры, пустые рамы с барахолки. Ночами Василиса резает стекло у заброшенного завода, учится шлифовать кромки наждачной бумагой, сушить их под феном. Лера обжигает керамику‑паззл, чтобы фрагменты держались крепко.
Однажды около полуночи появляется Ратмир.
— Хвастаются, что ты где‑то на вокзале что‑то строишь. Зеркала мои воровать вздумала?
— Твои — те, что я разбила? Уже расплатилась, — Василиса протягивает ему квитанции: последние месяцы живёт на дошираке, но каждый аванс переводит реставратору, который мелкими частями переставляет мозаичную раму.
— Без моего бренда тебя никто не знает. Хотела быть художником — будь, но после суда за кражу ты станешь блогеркой‑мемом.
— Попробуй. Судьи любят зрелища.
Ночь открытия. Заброшенный вокзал залит ультрафиолетом. Очередь тянется вдоль рельсов, у входа раздают наушники‑аудиогиды. Василиса прячет руки в карманы — ладони дрожат.
— Дыш
