Давно это было, но до сих пор помнится, будто вчера.
Стояла я на пороге дома своего сына, Дмитрия, с тяжёлым сердцем. Не верилось, что матери придётся просить позволения переступить родной порог. В руках — узелок с пожитками, в душе — усталость, горечь и слабая надежда. Дорога из села до города вымотала: шесть часов в душной маршрутке, и единственное, о чём мечталось, — умыться, перевести дух да передохнуть перед походом на погост, к могиле моей матушки, Анфисы Семёновны. Но горше всего были слова, вырвавшиеся у меня: «Дима, пусти хоть на часок. Обогреюсь, перекушу, если твоя Марфа не против, а потом — к матери на могилку, свечку поставлю. Неужто дошла до такого?»
Сын глядел на меня смущённо. В глазах его читалось и родное тепло, и неловкость, и какая-то растерянность. Кивнул торопливо: «Мать, да заходи, о чём речь?» Но я-то знала — дело не в нём. Жена его, Марфа, хоть и встречала всегда приветливо, в последние годы будто сторонилась меня. Не грубила, нет, но чувствовалось — тяготят её мои приезды, разговоры о старине, деревенские привычки. И вот теперь я, родимая мать, стою у крыльца, почти что упрашивая, чтобы впустили.
Переступив порог, старалась не шуметь. Марфа хлопотала у печи, варила щи. Улыбнулась, чаем предложила, но я отказалась — не хотела обузу на неё взваливать. Попросилась лишь в баньку. Дмитрий проводил меня, полотенце подал, успокоил: «Не тужи, всё как надо». Но заметила, как он украдкой глянул в сени — словно прислушивался, не подошла ли Марфа. Ещё капля горечи. Бывало, душа в душу жили, а теперь я здесь словно чужая, незваная.
Омывшись, немного пришла в себя. Сидела за столом, потягивая горячие щи, которые Марфа всё же настояла подать, и думала о том, как всё переменилось. Когда Дмитрий мал был, крутилась как белка в колесе, чтобы ему всего хватало. Жили скудно, но он не знал нужды. Помню, ещё пацаном, обещал: «Маменька, вырасту — тебе хоромы выстрою, жить будешь как царица». Я лишь гладила его по голове, говорила, что мне ничего не надо, лишь бы он счастлив был. И вот теперь он — взрослый, крепкий хозяин, семья, дом полная чаша. А я у его порога — прошусь на часок.
Потом пошла на погост. Главное было — навестить мать. Анфиса Семёновна пять лет как отошла, и каждый год прихожу к ней, могилу приберу, свечу затеплю, постою, поговорю. Дмитрий предлагал подвезти, но я отказалась — хотелось побыть одной. Шла неспешно, осенний ветер прояснял мысли. На кладбище подмела листву, цветы положила, лампадку зажгла. Сидела, шепталась с матерью: «Неужели, родная, стала я своему дитятку чужой? Или это мне так мерещится?»
Вернувшись в дом, почувствовала — будто полегчало. Марфа даже предложила остаться ночевать, но я отказалась: гостей незваных дольше трёх дней не терпят. Поблагодарила её, обняла Дмитрия, пообещала наведаться снова. В глазах его светилась любовь, но и тень грусти. Может, и он чувствует, что между нами выросла незримая стена?
Когда маршрутка тронулась обратно в село, думала о том, как жизнь меняется. Дети вырастают, обзаводятся своими домами — так и должно быть. Но как же больно осознавать, что мать, отдавшая всё, теперь просит разрешения войти. Не виню ни Дмитрия, ни Марфу — живут как знают. Но в глубине души теплится надежда: может, когда-нибудь снова станем близки, как прежде. А пока буду навещать сына, ходить к матери на могилу и верить — родная кровь не вода.
