Неведомо, правда это или сказка… Выдумка или быль… Но сердце просит верить, что подобные чудеса случались на свете. Как бы то ни было, услышала я эту повесть именно так, как сейчас передам.
…В глухой деревеньке под Вологдой жила вдова Аграфена Степановна. Мужа ещё до Великой Отечественной потеряла — провалился под лёд во время подлёдного лова. Выбрался, да чахотку схватил. Не выдюжил.
Сыновья остались — три богатыря. Старшему, Фёдору, двадцать два стукнуло, среднему, Митрию, девятнадцать, младшему Ванюшке — восемнадцать. Старший уж невесту присмотрел, младшие гуляли с деревенскими кралями, о женитьбе не помышляли. Да грянула война… Ушли все. Фёдор с Митрием в сорок первом, Ваня — годом позже.
От Митрия одно письмецо пришло: «Бьём гадов, маменька, береги себя…» Больше строк цензура не пропустила. Аграфена и тем листкам радовалась — весточка же. От Фёдора же — ни звука. Словно в воду канул…
Младший изредка писал. Когда передышка между боями выдавалась.
Потом на среднего похоронка пришла — пропал без вести. От старшего — молчание. Окаменела мать.
Соседки утешали: «У тебя Ванюша-то жив, авось вернётся… А нам уж и надеяться не на кого…»
Под конец войны Ваня сообщил: ранение в ногу лёгкое, дембель скоро. Жди! Ждала. Отпраздновала Победу.
К каждому эшелону на станцию бегала — вёрст пятнадцать через лес. Ваня всё не ехал. Как-то состав пришёл, глядь — идёт по перрону сынок! На палку опирается. Кинулась обнимать, слёзы ручьём: «Родной мой, Ванюшенька!» А он вдруг: «Мамаша, вы чего меня Васей зовёте? Я ж Митрий…»
Едва сознание не потеряла. Митрий! Уж и молебны за упокой заказывала. Грех на душу взяла… Стоят, обнявшись, слёзы солёные глотают.
Рассказал, что после взрыва его контузило, сочли мёртвым. Очнулся — тишина могильная. Дополз до хутора, бабка-полька приютила — рискуя жизнью, немцы рядом стояли. К партизанам переправили. Память отшибло — помнил лишь, что мать есть, братья есть, а имён вспомнить не мог. В отряде проверяли строго — вдруг лазутчик? Потом в диверсиях участвовал, рельсы подрывал. Когда фронт приблизился, в танкисты попросился — трактористом-то был. До самого Берлина дошёл. Ранение в ту же ногу получил. Память по крупицам возвращалась: сначала братьев вспомнил, потом деревню… Письмо-то отправил, да где оно, проклятое, затерялось?
Домой добирались на попутной телеге. Возчик до соседнего села довёз — остаток пути пешком. К сумеркам добрались. Видит Аграфена — кто-то в огороде копошится! Чужак… Цигарку покуривает, искорки в темноте мелькают. А пёс Стрелка не лает — умница престарелая, ещё с довоенных времён.
— Митя, — шепчет, — посторонний…
А сынок (молодой глаз остёр!) вгляделся — да как рванёт к калитке, палку бросил! А «незнакомец» навстречу бежит, ворота настежь распахнув…
Обнялись братья так, что кости затрещали. Тут и Аграфена опознала — голос сорвался: «Федя!», а ноги подкосились. Так на землю и осела.
Фёдор на грузовике прикатил — не поездом. На станции местный мужик подсказал короткую дорогу. Приехал — дома никого, мать на вокзал ушла. Разминулись.
Старшего сына годы искали — без толку. Младшие обзавелись семьями: Митрий дом новый срубил, Ваня к родительской избе пристройку сделал. Внуки вовсю по двору носились…
Девятого мая за столом собирались — праздник хоть и неофициальный был, но отмечали свято. Под иконой место свободное оставляли — рюмка перцовки да краюха хлеба, огурчик солёный на блюдце. Аграфена каждый вечер лампадку зажигала, шептала: «Господи, сохрани…»
Невеста Фёдора, Марфушка, замуж так и не вышла. Ждала. На праздники приходила — не за упокой пили, за надежду.
Как-то Митрию на ферму сено возить поручили. Мужик одинокий помогал разгружать — молчун, бородач. Что-то сердце ёкнуло у Митрия… Разузнал — недавно в деревне объявился, у старухи Катерины угол снимает. Звать — дед Ермолай.
Решили с Ваней проведать. На ферме застали бородача за работой. Не выдержал Ванечка:
— Федя… Братец…
Мужик вздрогнул, но не обернулся:
— Не Федя я… Иди своей дорогой…
— Мать-то ждёт! Всё глаза выплакала! — Ваня голосом дрожит.
Обернулся бородач резко, глаза горят:
— Зэка ей нужен? Пособия лишилась из-за предателя?
Тут Митрий вступил:
— Брат! Да она любого ждёт! Без ног, без рук — лишь бы жив был! Ты ж нас учил: «Страх — враг хуже фрица!»
Задрожал бородач, слёзы по щетине заструились… Обнялись втроём, солью братской плача.
Оказалось, в плен попал под Ржевом. Через ад концлагерей прошёл — два побега, собаки рвали, шрамы на ногах до кости. После освобождения — фильтрационный лагерь. Справку вместо паспорта дали. Стыд жёг сильнее ран — подглядывал за родными украдкой, но подойти не смел…
Решили мать подготовить. На девятое мая стол накрыли — как всегда, с лишней рюмкой. Аграфена пригорюнилась: «Опять праздник без старшенького…»
Тут Митрий не выдержал:
— Мам, да ты закуску-то добавь! Гость будет…
Хотела спросить — вдруг дверь скрипнула. На пороге — Ванечка, а за ним… Выбритый, в новом пиджаке.
— Фе-е-еденька! — взвыла Аграфена, схватившись за сердце.
Невестки тут как тут — валерианку подносят. Марфушку откачивают…
…Не ведаю, вымысел это или быль. Но слышала я эту историю от седого мужика — сына Фёдора и Марфы. Уверяет, что отец его — герой, хоть и без медалей…
А мне так хочется верить, что именно так всё и было.
