Сновидение в селе Морозово
Глухая деревня Морозово, утопающая в пушистых сугробах под Кострому, встретила нас ледяным рассветом. Завтра мне предстояло познакомиться со свекровью, и я, Василиса, дрожала, как осиновый лист. Замужние подруги, вместо утешения, лишь подливали масла в огонь:
— Голову не вешай, ты не из грязи выросла!
— Не давай свекрови верх брать, сразу покажи зубы!
— Добрых свекровей не бывает, запомни!
— Это ты им честь делаешь, а не они тебе!
Ночь пролетела в тревоге, к утру я была бледна, как погребальная простыня. Мы с женихом Григорием встретились на полустанке. Два часа в душной электричке тянулись, словно вечность. Сошли на заснеженном перроне, брели через сонный городок, потом — через дремучий ельник. Холодный воздух пах смолой и мандаринами, снег хрустел под валенками, а ветви шептали тайны. Я уже коченела, когда вдали мелькнули крыши Морозова.
У калитки нас ждала крохотная старушка в посконной шубейке и полинявшем платке. Если бы не её голос, я бы прошла мимо.
— Василисушка, родненькая, я Агафья Степановна, мать Гришки. Ну, познакомились! — Она сбросила драную варежку и стиснула мою ладонь. Её взгляд — острый, как шило, — будто пронзал меня насквозь. По узкой тропке, петляющей меж сугробов, мы добрались до почерневшей избы. Внутри пылала печь, обжигая щёки жаром.
Будто провалилась в прошлый век. В ста километрах от Кострома — а в доме ни водопровода, ни уборной, только скворечник во дворе. Телевизор? Редкость. Тусклая лампочка едва разгоняла сумрак.
— Мам, давай свет добавим, — попросил Григорий.
Агафья Степановна насупилась:
— Не в театре живём, при свечах не пируем. Или ты, Василиса, боишься ложку мимо рта запустить? — Но, взглянув на моё лицо, сдалась. — Ладно, сынок, щас включу, совсем замоталась.
Она дёрнула за шнур, и жёлтый свет залил стол.
— Голодные, поди? Щей наварила, милости просим! — Засуетилась, разливая дымящуюся похлёбку.
Мы ели, перекидываясь взглядами, а она сыпала ласковыми словами, но её глаза, как ножи, снимали с меня кожу. Я чувствовала себя под микроскопом. Когда наши взгляды встречались, она суетилась: то хлеба нарежет, то уголь подбросит.
— Самоварчик поставлю, — защебетала она. — Чай не абы какой, с морошкой. Да мёду малинового, хворь выгонит, сердце смягчит. Кушайте, гости желанные!
Мне казалось, я попала в лубочную картинку. Вот-вот из-за печки выйдет боярин и крикнет: «Актёры, отдыхаем!» Тепло, сытость и сладкий чай размотали мои нервы. Хотелось рухнуть на лежанку, но свекровь распорядилась иначе.
— Сбегайте в лабаз, купите муки. Пирогов напечём, к вечеру гости будут: сестры Гришины, Даша с Машкой, да тётка Поля из Костромы с зятем. А я картошку пожарю, кисель сварю.
Пока мы кутались в шали, она выволокла из-под лавки огромный кочан и, шинкуя его, причитала:
— Кочан на стрижку пошёл, осталась кочерыжка.
По деревне шли — все кивали Григорию, мужики шапки ломали, бабы перешёптывались. Лавка была в соседнем селе, путь вёлся через чащобу. Снег искрился, как сахар, но к вечеру потускнел — зима коротка. Вернувшись, Агафья Степановна объявила:
— Стряпай, Василисушка. Я в огород, снег утопчу, чтоб зайцы яблони не глодали. Гришку возьму, пусть силушку потратит.
Я осталась один на один с грудой теста. Знала бы, что печь придётся — не набрала бы столько! «Глаза страшатся, руки делают», — подзадоривала свекровь. Пироги выходили кособокие: один — как луна, другой — как бревно, один — с горочкой начинки, другой — пустой, как бочка без дна. Измучилась, пока слепила. Позже Григорий признался: мать проверяла, достойна ли я быть его женой.
Гостей набилось — яблоку негде упасть. Все — светлоликие, голубоглазые, улыбаются, а я жмусь к Григорию, как мышка к норке. Стол выдвинули на середину, меня усадили на кровать с ребятнёй. Кровать скрипит, коленки в подбородок упираются, дети скачут — в глазах мушки. Григорий подсунул ящик, накрыл половиком — сижу, как царевна, на всеобщем смотру. Капусту терпеть не могу, но тут ела, будто в последний раз — уши хлопали!
Стемнело. У Агафьи Степановны — узкая лежанка у печи, остальные — вповалку на полу. «В тесноте, да не в обиде», — приговаривала она. Мне, как невесте, досталась кровать. Из старинного комода, сработанного покойным свёкром, вынули накрахмаленное бельё. Лечь страшно — будто в ларец ложишься. Свекровь стелет и бормочет:
— Иди, изба, иди, печь, хозяюшке негде прилечь!
Родня устроилась на полу, на груде ветхих одеял. Мне приспичило в скворечник. Выбралась, ощупывая пол, чтоб не наступить на спящих. В сенях — тьма египетская. Что-то пушистое коснулось ноги. Я взвизгнула, решив, что крыса. Все вскочили, хохочут: кот Васька, днём гулял, ночью домой явился.
В скворечник пошла с Григорием. Двери нет — ширма тряпичная. Он стоит спиной, спичку зажигает, чтоб я в прорубь не нырнула. Вернулась, рухнула в постель и провалилась в сон, как в прорубь. Тишина, звёзды — деревня…
