Сейчас в деревне Кузнецово проходит свадьба, и всё село стоит на ушах. Иван Петрович, лучший парень в округе, механизаторсокрушитель, руки золотые, женится на Злате. Злата как маковый цвет: ярка, громка, смех её звон колокольчиков. Пара выглядит как сошедшая со страниц иллюстраций. Родители Ивана построили им дом, поставили новый забор, украшают ворота лентами. Три дня гуляют с размахом: музыка звучит по всей улице, пахнет шашлыком и сладкими пирогами, все кричат «Горько!».
Я в тот день не на празднике. Сижу в своём медпункте, напротив меня Варвара, тихая и незаметная, почти как воздух. Её глаза, как лесные озёра, глубокие и печальные, в них тоска веков, от чего смотреть больно. На кушетке она сидит прямо, как натянутая струна, руки скрещены в узел, пальцы побелели от напряжения. На ней простое ситцевое платье в мелкий василёк, старенькое, но выглаженное, в волосах голубая ленточка. Она тоже собиралась на свадьбу свою, с Иваном.
Иван и Варвара неразлучны с детства: вместе в первый класс, за одной партой, он несёт ей портфель, защищает от мальчишек, а она ему приносит пирожки и помогает с задачами. В деревне все знают, что Ваня и Варя как небо и земля, солнце и луна. После службы в армии он первым делом бросается к ней, подают заявление, назначают день тот же, когда Злата и Иван празднуют.
Но спустя некоторое время Злата возвращается из города, как гостья, и всё крутится, как в водовороте. Иван, будто охваченный вспышкой, начинает прятаться от Варвары, а потом приходит к ней поздним вечером, подходит к калитке, теребит шапку и, будто вытягивая гвоздь из гнилой доски, выговаривает: «Прости, Варя. Я тебя не люблю. Люблю Злату, на ней женюсь». И уходит, оставив её у калитки, где холодный ветер треплет платок, а она остаётся стоять, ничего не чувствуя. Деревня ахает, шепчет, а потом забывает чужая беда её не касается.
Сейчас я смотрю на неё, пока за окном громит музыка и раздаётся пьяный смех. У неё в глазах будто бы кровь, но слёз нет. Я говорю тихо: «Варвара, может, воды или капель с валерьянкой?». Она поднимает озёрные глаза, в которых пустота, как выжженная степь. «Не надо, Семёновна», шепчет она, голос её тих, как шуршание сухих листьев. «Я к вам не за лекарством, просто посидеть. Дома стены давят, мама плачет, а мне всё равно». Мы сидим молча, потому что нет слов, способных залатать эту дыру в душе; только время может притупить боль, но не исцелить её полностью.
Минает час, может, два. За окном темнеет, музыка стихает, слышны лишь тиканье старых часов и завывание ветра в трубе. Вдруг Варвара вскидывается и, глядя в одну точку, говорит: «Я ведь ему рубашку на свадьбу вышила, крестиком, по вороту. Думала, будет оберегом». Она проводит рукой по воздуху, будто разглаживая невидимый воротник, и по щеке медленно ползёт единственная слеза тяжёлая, как расплавленное олово, оставляя дорожку, прежде чем упасть на её руки. В этот миг мне кажется, что часы остановились, и всё село замирает вместе со слезой.
Два года проходят. Снег сменяется грязью, грязь пылью, пыль снова снегом. Жизнь в Кузнецово течёт своим чередом. Иван с Златой живут, кажется, неплохо: дом полон, куплена машина. Но смех Златы теперь звучит, как разбитое стекло, резкий, злой. Иван ходит, будто в воду погружённый, бледный, с тоской в глазах. В гараже он всё чаще задерживается с мужиками, но не пустыми руками: Злата «пилит» его с утра до ночи то денег мало, то внимания не хватает, то на соседку иначе смотрит. Их любовь, как весенний паводок, пришла бурно, всё сметёт, а потом быстро уйдёт, оставив лишь мусор и ил.
Варвара же живёт тихо, незаметно. Работает на почте, помогает матери по хозяйству, закрылась в себе, словно спряталась в раковину. На парней не смотрит, в клубы не ходит, улыбается изредка, но в её глазах остаётся та же лесная бездна. Я наблюдаю за ней издалека, сердце щемит, думая, что она так и увянет, не расцветёт.
Поздней осенью, когда дождь льётся как из ведра, а ветер срывает с берёз последние золотые листья, калитка моего медпункта скрипит. На пороге стоит Иван, промокший и грязный, рука у него неестественно висит. «Семёновна, помогите, сломал, кажется, руку», говорит он, губы дрожат. Я провожу его в кабинет, обрабатываю рану, накладываю шину. Он молчит, морщит лоб от боли, а потом, когда я заканчиваю, поднимает глаза, полные отчаяния. «Это я сам», выдыхает он. «С Клатой поссорились, она уехала в город к матери, сказала, навсегда». И заплачет, не помужски, тихо, беззвучно, слёзы катятся по небритым щекам, падают на грязную куртку. Взрослый, сильный мужик сидит передо мной, как побитый щенок, рассказывает путано, как тяжело ему жить, как красота Златы обернулась требовательной и душной любовью.
«Я каждую ночь вижу Варю во сне», шепчет он. «Она улыбается, а я просыпаюсь и хочется выть. Дурак я, слепой дурак. Всё, что было дорого, своими руками выкинул, обменяв на яркую обёртку». Я наливаю ему корвалол, сидя рядом, слушаю и думаю, как жизнь крутит судьбы: иногда нужно всё потерять, чтобы понять, что действительно ценно.
На следующий день вся деревня гудит: Иван разводится. Через неделю он приходит к Варе, не к калитке, а прямо к крыльцу, снимает шапку под ливнем и стоит, промокший до нитки, глядя в её окна. Часдва он стоит, мать её выглядывает, машет руками, а Варя не выходит. Затем калитка открывается. Выходит Варя в старом плаще, с платком на голове, подходит к нему. Он падает на колени в грязь, схватывает её руки и прижимает к лицу: «Прости». Что происходило дальше, я не знаю, и это не важно. Важнее то, что я вижу в её глазах, когда она через несколько дней приходит за зелёнкой, чтобы обработать Ивану ссадины. В их взгляде больше нет выжженной степи, там снова блестят лесные озёра, а в глубине, робко, как первый подснежник, пробивается крохотный огонёк.
Они не устраивают грандиозную свадьбу, а просто живут. Иван переезжает к Варе в её старый домик, чинит крышу, ремонтирует забор, переставляет печь, работает с утра до ночи, будто пытаясь искупить вину трудом. Варя оттаивает, словно цветок, долгие годы без воды которого наконец поливают. Она снова улыбается, и её улыбка так светла и тёпла, что рядом хочется улыбнуться самому.
Летом, в разгар сенокоса, когда воздух густой от запаха свежескошенной травы и полевых цветов, я прохожу мимо их дома. Калитка открыта, я заглядываю они сидят на деревянной лавке на крыльце. Иван, крепкий, держит Варю за плечи, а она, тихая, светлая, прижалась к нему и чтото тихо напевает, перебирая в миске ароматную землянику. У их ног, на тёплых досках, спит в плетёной корзинке крохотный мальчик Саша. Солнце опускается за реку, окрашивая небо в нежные акварельные тона. Гдето вдалеке мычит корова, лает собака, а здесь, на этом крыльце, царит тишина и умиротворение, будто время остановилось. Я смотрю на них и улыбаюсь сквозь слёзы уже другие слёзы, светлые.
