Моя свекровь всю жизнь обожала своих дочерей. А ухаживать за ней теперь приходится мне.
У неё трое детей. Моего мужа, Дмитрия, она родила позже всех. И с самого начала он был для неё словно невидимкой. Вся её любовь доставалась старшим дочерям — Валентине и Галине. Она помогала им во всём: с ремонтом, с детьми, с деньгами, с долгами. А нас с Димой будто не существовало.
За десять лет брака мы не видели от неё ни копейки помощи. Ни подарков, ни звонков, ни визитов. Нас не звали на семейные застолья, дни рождения внуков и даже на её собственный юбилей. Если она и говорила с нами, то холодно и сквозь зубы — когда у неё находилась пара минут.
Когда у нас родился сын, я тихо надеялась: может, внук хоть немного смягчит её сердце. Не смягчил. Она даже не приехала познакомиться. Бросила в трубку: «Жалко, не девочка» — и положила трубку. Дима тогда страдал, ломал голову, чем провинился. Потом сдался. Опорой нам стали только мои родители. Они-то и помогали во всём: сидели с внуком, когда мы вкалывали на двух работах, подкидывали продукты, поддерживали словом и делом.
Свекровь давно стала для нас просто посторонней тёткой. Мы поздравляли её по смс — и хватит. Казалось, эта страница уже перевёрнута.
Но всё изменилось, когда она попала в больницу. Врачи вынесли приговор — болезнь, после которой человек уже не встанет и за ним нужен постоянный уход. Дима, узнав, бросил всё и помчался к ней. Вернулся другим — злым, опустошённым, с трясущимися руками. Он всегда был тихим и терпеливым, а тут впервые в жизни орал, ломал кулаком стену.
Оказалось, после выписки мать нельзя оставлять одну. Её дочки быстро собрали «семейный совет» — и решили, что ухаживать будем мы. Мол, у одной грудной ребёнок, у второй — дом в Ленобласти, и ехать в Питер неудобно. Ни слова о том, что мы тоже работаем, что у нас свой ребёнок, что мы никто для неё.
Предложение «отдать» нам её квартиру звучало как насмешка. Особенно если учесть, что всё имущество она давно переписала на дочерей. Дачу — Валентине. Машину — Галине. В благодарность за «заботу», как они это назвали. А теперь вдруг вспомнили о брате, которому всегда доставались крохи. Но когда Дима отказался, на него обрушились: «Бесчувственный! Позор семьи!»
А я просто вымотана. Мне её, конечно, жаль. Но она мне чужая. Я не готова днями и ночами возиться с тем, кто всю жизнь делал вид, что нас нет. Муж теперь сам не свой — его грызёт чувство вины. Но какой долг может быть перед тем, кто годами игнорировал твоё существование?
Он сказал сёстрам: если хотят, чтобы мать была под присмотром, пусть продают её трёшку и нанимают сиделку. Он готов скинуться деньгами, но не годами. Потому что у нас своя жизнь. Своё здоровье. Своё право на покой.
Я знаю — старость не сахар. Но почему отвечать за неё должны те, кого всю жизнь отталкивали? Где были эти «любимые дочурки», когда матери стало плохо? Почему теперь они в сторонке, а я, чужая, должна бросить всё и бежать утирать ей слюни?
Конечно, многие осудят. Скажут, что стариков не бросают, что родня есть родня. Но в этой истории слишком много боли. Слишком много обид.
И главное — слишком поздно что-то менять.
