Свинцовый свет
Когда Андрей вернулся в свой городок, затерянный в лесах Подмосковья, никто не понял, зачем. Он и сам толком не знал. Утро выдалось серым, с моросящим дождём, тут же впитывающимся в асфальт. Он встал, заварил крепкий чай, собрал потрёпанный рюкзак, положил туда старую кожаную куртку, пропахшую бензином и пылью, зажигалку «Турбо», подаренную когда-то Димой, и билет в один конец. Билет купил наугад, будто кто-то незримый вёл его пальцы по экрану.
Город встретил его запахом сырой земли, ржавых гаражей и усталыми тенями от облупленных пятиэтажек. Всё было почти как десять лет назад — только краска облезла сильнее, ржавчина въелась глубже, а вывески над магазинами мигали тускло, словно задыхались. Но главное — изменился он сам. Или, может, просто стал ближе к тому, кем был когда-то? В это верилось с трудом.
Его звали Андрей. Когда-то он уехал отсюда, хлопнув дверью так, что стекла задрожали, наспех запихнув в рюкзак пару вещей и вырвав из альбома одну фотографию — где мать обнимает его за плечи, а он, угрюмый подросток, смотрит в сторону, будто уже чувствовал, что всё кончено. Тогда казалось, что он не просто уезжает — он срывает с себя старую кожу, вырывается из клетки, чтобы найти свободу, новую жизнь, что-то настоящее.
Теперь свободы не было.
На вокзале никто не ждал. Он и не надеялся. Поезд остановился, двери открылись с сухим скрипом, люди спешили — к родным, к автобусам, по своим делам. Андрей остался на перроне, сжимая ручку рюкзака, глядя на облезлую скамейку под вывеской «Касса». Всё здесь было до боли знакомым, до хруста в висках.
Мать перенесла инсульт. Лежала дома, почти не двигаясь, только глаза скользили по потрескавшемуся потолку. Он звонил пару раз — трубку брал отец. Говорил коротко, без лишних слов. У отца теперь была новая семья, маленькие дети, которые, наверное, даже не знали, что у них есть старший брат.
Сестра пропала в Москве, оставив лишь открытку с видом на Кремль и надписью: «У нас всё нормально». Подписи не было. Андрей искал её — звонил, писал, но в ответ — тишина. Потом махнул рукой. Устал.
Снял комнату у тёти Любы — той самой, что когда-то пекла ему пирожки с картошкой, мазала зелёнкой разбитые коленки и рассказывала, как её муж проработал всю жизнь на заводе, пока не умер от инфаркта. Её дом не изменился: облупившиеся обои, выцветший плед на диване, чехол на телевизоре, сшитый своими руками. Тётя Люба, сгорбленная, пахнущая лавровым листом и хозяйственным мылом, посмотрела на него и покачала головой.
— Ну что, Андрюха, опять к нам? Не прижился там? — спросила она, наливая чай в потрескавшуюся чашку.
Он пожал плечами. — Надо было. Просто… надо.
На четвёртый день он пошёл к старым гаражам.
Там, в семнадцать, они с Димой копались в раздражённой «Волге», доставшейся от отца. Мечтали сделать из неё тачку и рвануть на юг, к морю. До моря не доехали. В том году Диму посадили — пьяная драка, нож, смерть. Местные шептались: «не судьба», но Андрей знал — ему повезло, что не его. Он был рядом, когда всё случилось, но тогда просто развернулся и ушёл.
Потом — учёба, работа, жизнь, похожая на чужой костюм, который носил, потому что своего не было. Жизнь серая, как старый телевизор, который смотришь, потому что выключить уже поздно. И вот он снова здесь, среди ржавых болтов, запаха солярки и брошенных машин, будто вернулся к корням, которые давно должны были сгнить.
Диму, говорят, недавно выпустили. Теперь он торчал в полуразвалившейся мастерской на окраине, где латал убитые «Жигули» — машиныОни встретились взглядами сквозь дым сигареты, и в этот миг Андрей понял, что бежать больше некуда.
